так  быстро  хотел бы умереть, сказал, что ему нужно освещение, без которого
он  не может хотя бы приблизительно определить места вероятных поисков того,
что  так интересовало штурмбанфюрера Шнурре; штурмбанфюрер сердито ругнулся,
но  ничего  не ответил профессору, а на следующий день в собор была завезена
осветительная  аппаратура,  которую  обычно  используют  при киносъемках. На
улице  стоял  дизель,  а  в соборе ярко горели юпитеры, собор заиграл такими
дивными  красками,  что  реставраторы  оторопели  от этого славянского дива;
краски  звучали,  словно  могучие  гигантские  колокола,  это  не уступало и
Девятой  симфонии,  даже  сдвоенным  вагнеровским трубам не уступало. А если
еще  принять  во внимание тот факт, что солдаты могли теперь вдоволь греться
возле   раскаленных  юпитеров,  то  казус  советского  профессора  надлежало
подвергнуть  пересмотру;  солдаты  охотно  записались бы в сообщники к этому
непостижимому  человеку,  хотя  если  подумать, то и их штурмбанфюрер Шнурре
тоже  чего-то  стоит,  если  в  Германии  уже знал об этом соборе и, видимо,
рвался  к  нему  не  меньше,  чем  генералы  ко всем важным коммуникационным
сплетениям и стратегическим пунктам.
     А  тем  временем  пришло известие о Харькове. Уже была весна, во еще не
закончились  морозы,  и  метели  бесновались  над  Украиной,  и  вот в самую
большую  вьюгу  из  этих  удивительных майских снегов родились под Харьковом
советские  армии  и,  кажется,  даже  овладели  этим огромным городом, самым
большим  после Киева на Украине и на всей оккупированной территории. Тогда у
профессора  Отавы  появилась  и  вовсе твердая надежда, что он спасет собор,
хотя  сам,  быть может, и не спасется, то есть наверняка не сможет спастись,
но разве же его жизнь идет в какое-нибудь сравнение с Софией!
     Еще  немножко,  еще!  Так  казалось  Гордею Отаве, однако вскоре пришло
трагическое  сообщение,  что  Харьков  снова  в фашистских руках, весна была
безрадостная,  холодная,  ужасная  весна.  Профессор  Отава  чувствовал, что
вот-вот  с  ним  будет  покончено,  но  не  отказывался  от  своего замысла,
безнадежно  смелого,  упрямого  плана  спасти Софию, он продолжал молчаливую
борьбу  с  Шнурре,  ставил  и  разрушал  на  второй день леса, несколько раз
начинал  даже  работы, но тут же и прекращал их, ссылаясь на то, что ищет не
там,  где  следует,  что  ничего  не  получается,  что реставраторы работают
недостаточно  осторожно  и  не  так  квалифицированно,  как  надлежало  бы в
соборе,    который   относится   к   ценнейшим   художественным   памятникам
цивилизованного мира.
     Тогда в квартире профессора появился Бузина.
     Тот  самый Бузина, с которым профессору приходилось сталкиваться еще до
войны.  Бузина появился в той же, что и раньше, позе, даже с не меньшей, чем
раньше,  почтительностью  к профессору, а в речи его появилось нечто и вовсе
смешное:  каждое длинное слово Бузина разделял пополам, вставляя между этими
двумя  частями  извинения.  Получалось  примерно  так:  "Плат  - извините! -
форма", "Натура - извините! - лизм", "Популя - извините! - ризация".
     - Откуда  вы? - спросил профессор Отава не то чтобы удивленно, а просто
для приличия.
     - Извините, мы из Харькова, - сказал Бузина, располагаясь в кресле.
     - Но  ведь  вы  же... кажется, эвакуировались? - профессору трудно было
произносить  это  слово.  Спасительное, прекрасное теперь слово "эвакуация".
Выехал  бы  он  -  и  ничего  бы  не  было.  Главное - Борис. Но ведь собор,
София!..  Ее  не  эвакуируешь!  И Киев не эвакуируешь. Заводы? Что ж! Заводы
счастливее  городов,  они  счастливее даже отдельных людей, ибо заводы нужны
многим,  а  тот  или  иной  человек может быть и никому не нужным. Города же
люди   покидают   часто.   Столицы  засыпаны  песком.  Ниневия,  Персеполис,
Вавилон... Но Бузина и столицы - вещи несовместимые.
     - Раз - извините! - бомбили, - спокойно сказал Бузина.
     - А  институтские  сейфы? - с ужасом спросил Отава, ибо знал, что там -
самое  ценное:  старинные  пергаменты,  раритеты,  и  тот  кусок пергамента,
который  он двадцать лет назад извлек из засмоленного кувшина, - тоже там, в
институтских сейфах.
     - Раз - извините! - бомблены, - беззаботно произнес Бузина.
     - То есть как? Сейфы разбомблены? Но это же невозможно!
     - Извините,   профессор,   но   теперь  все  возможно,  -  самодовольно
потянулся  Бузина.  - Вот и вы со - извините! - трудничаете с немцами. Разве
это возможно? Но факт!
     - Я не сотрудничаю, - твердо сказал Отава. - Я не предатель. Я...
     - Не  бойтесь  меня, - милостиво разрешил ему Бузина. - Я человек свой.
Все  знаю.  И  целиком  разделяю ваши взгляды. В Харькове я работал в газете
"Новая  Украина".  Печатался  под псев - извините! - донимом. Угадайте - под
каким?   Никогда  не  угадаете!  Паливода!  Тот  самый  профессор  Паливода.
Помните,  его  уничтожили,  а  я  вос - извините! - кресил. А как платили!..
Четыреста  рублей  в месяц, а килограмм хлеба на рынке - сто пятьдесят. Паек
хлеба - двести граммов. Разве это хлеб? Слезы! И это - на Украине!
     У   Бузины,   кроме   бесконечных  извинений,  в  языке  появилась  еще
непривычная   для  него  энергичность.  Чудовищное  сочетание:  энергичность
выражения с трусливостью мыслей.
     - Но  ведь,  кажется,  -  презрительно  произнес  Отава,  - вы тогда по
требованию  презираемых теперь вами "большевиков" согласились присвоить труд
профессора Паливоды, поставив свое имя под его статьей.
     - Только  потому,  что  в этой статье были анти - извините! - советские
мысли.  Профессор  Паливода прославлял старинные фрески и мозаики, противо -
извините!  -  поставляя эпоху княжескую эпохе боль - извините! - шевистской,
которая  ничего подобного не создала. Я же был настроен в анти - извините! -
советском духе уже тогда, но из определенных соображений...
     - Что  касается  меня,  - подошел к нему Отава, - то я по соображениям,
которых  не стану раскрывать перед такой жалкой душонкой, как вы, выгнал вас
из своей квартиры тогда, сделаю это и ныне. Вон!
     Он  указал  рукой  на  дверь. Но Бузина даже не шелохнулся. Он расселся
еще удобнее, улыбался беззаботно и нагло, надул щеки, сделал "паф-паф!".
     - Все  известно,  - сказал он, фамильярно подмигивая профессору. - Аб -
извините!  -  солютно!  Вас  не  излечила даже война, профессор Отава. Но! -
Бузина  поднял  палец.  -  Времена  роман  -  извините!  - тики миновали. Не
романтики  и  фантазии  требует  теперь  наш  народ,  а  упорного,  напря  -
извините!  - женного труда. Все не - извините! - обходимые условия для этого
труда создают нам наши немецкие друзья и руководители.
     - Вон! - воскликнул Отава.
     Бузина  встал. Сбросил с себя напускную шутовскую маску, сказал твердо,
без малейших словесных выкрутасов:
     - Немцы  не  знают,  кто  вы,  профессор Отава. Нянчатся с вами слишком
долго.  Я случайно узнал о вашем саботаже в Софии. От такого большевистского
прислужника   иного  и  ждать  не  приходилось.  Вы  думаете,  я  забыл  про
Михайловский  монастырь?  Сколько  вам заплатили большевики? Завтра я продам