пока  минет  двадцать  лет  со  дня  окончания  войны,  чтобы,  ссылаясь  на
установленный   ими   самими  закон,  объявить  невиновными  убийц  и  своим
собственным  все  украденное  и  награбленное.  Логика убийц и грабителей. А
возможно,  этот  Оссендорфер хотел приурочить свою публикацию к какой-нибудь
круглой  дате,  что  он,  кстати,  и  делает,  заявляя,  якобы Софию Ярослав
построил   в   тысяча   шестнадцатом  году,  потому  что  в  летописях  есть
свидетельство,  что  уже  в  следующем,  тысяча  семнадцатом  году, во время
нападения  печенегов  на  Киев,  София сгорела. А раз сгорела - выходит, уже
стояла  до этого. А поставить ее Ярослав мог только между тысяча пятнадцатым
и  концом  шестнадцатого,  когда он боролся за власть со Святополком и сел в
Киеве  на  престол.  Раз  так,  то  Софии  -  девятьсот пятьдесят лет. Очень
простая  логика.  Оссендорфер  обходит молчанием предположение ученых о том,
что  первую  Софию - деревянную поставила, вероятнее всего, Ольга примерно в
девятьсот  пятьдесят седьмом году для сохранения креста животворного дерева,
которым   благословил   княгиню   константинопольский   патриарх.  В  тысяча
семнадцатом  году деревянная София сгорела. Это натолкнуло Ярослава на мысль
построить  каменный  собор,  потому что ремонт ничего, собственно, не давал.
Если  даже  предположить,  что  Ярослав  в  самом  деле между шестнадцатым и
семнадцатым  годами поставил деревянный собор, а затем на его месте соорудил
каменный,  то  ученый не может отождествлять эти два сооружения. Но, видимо,
этого  господина профессора интересует лишь стремление опередить нас, потому
что  в  шестьдесят  седьмом  году  мы отмечаем девятьсот тридцать лет со дня
окончания   строительства   Софии,  так  вот,  как  говорится,  получайте  -
девятьсот пятьдесят лет, которые открываю для вас я, профессор Оссендорфер!
     - Ты читаешь мне лекцию? - поинтересовалась Тая.
     - Прости! Увлекся.
     - Поцелуй меня на виду у всех этих машин.
     - Может, мы поедем в город?
     - Пойдем. Только пешком! Но что ты будешь делать с этим профессором?
     - Я  должен  с ним встретиться. Мне нужно убедиться, что это именно он.
Это  военный  преступник,  а не профессор! И грабитель. Я должен установить,
располагает ли он старинным пергаментом. И забрать у него!
     - Не думай, что это будет так просто.
     - Это  государственное  дело.  Мне будет помогать посольство, вмешается
правительство.  Я не выеду оттуда до тех пор, пока не добьюсь своего! Хватит
с  меня  того,  что  я  опоздал  помочь  отцу! Если бы я тогда успел на день
раньше, даже на несколько часов, - отец был бы спасен.
     Она  смотрела  на  него  с  болью  в  странных своих глазах. Стрелка на
огромных  часах времени перескочила. Их разделяло мертвое пространство между
двумя  ступеньками судьбы. Как он уедет от нее? Как расстанется? Не подумает
ли  он  про  нее:  вот  женщина,  которая под предлогом бесед об искусстве и
гражданских  достоинствах  ищет  себе  легких  развлечений?  Перед  этим  ей
показалось, что Борис подумал о ней нечто подобное. Это было бы страшно!


                                  Год 1026
                           ЛЕТО. КОНСТАНТИНОПОЛЬ

                                                           Якоже бо се некто
                                                   землю разореть, другый же
                                                                    насееть.

                                                            Летопись Нестора

     Не выбираешь себе людей, с которыми должен жить.
     И  ничего  не  выбираешь. Все дается тебе так или иначе, и никогда тебя
не  спрашивают,  а  когда  и  спрашивают,  то не слушают ответа, ведется так
всегда.  И  вот он попал к людям, которые в своей работе, казалось бы, имели
возможность   выбирать  формы,  краски,  попал  к  творцам,  украшателям,  к
художникам;  но  оказалось,  что  и  они  закованы в железные путы канонов и
послушания,  ими  тоже  управляет  та  незримая  и  всемогущая сила, которая
определяет  жизнь  каждого смертного на земле, а если и не на всей земле, то
уж в этой державе холодного Христа и безжалостных императоров - наверняка.
     Треть  своей жизни Сивоок провел среди тех, кого дал ему в желанные или
нежеланные  (у  него  не  спрашивали  о  согласии  или  несогласии) товарищи
Агапит,  выкупив  у  императора Константина, на самом же деле казалось - жил
здесь   всегда.   Было   еще   далекое,   невыразительное  полувоспоминание,
полузабытое:  темная  дождливая  дорога и маленький мальчик, залитый слезами
на  этой  дороге.  Да  и было ли? Может, приснилось? Как дед Родим, Величка,
Лучук,  Ситник,  Какора,  Ягода,  Звенислава, снова Какора. Впечатление было
такое,  что  всегда  жил в этой земле, чуждой и враждебной для него, боялся,
что  так  и  истратит  жизнь  на  выслушивание  небывалых  имен  и названий,
неслыханных глупостей людских, а то и божьих.
     Агапит  подбирал  для  себя  людей так, чтобы внешностью своей они были
такими  же  необычными,  как и он сам: все что-то огромное, мохнатомордое, с
медвежьими  лапами,  -  Агапит  любил  силу,  сам  не  обладая ею; как потом
оказалось,  в  душе  своей  он  стремился  наверстать  недостаток внутренней
твердости  хотя  бы  твердостью  телесной.  Их  так  и  называли  - Зверинец
Агапитов.  Были среди них, помимо ромеев, агаряне, болгары, было два грузина
и  славянин  из  Зеты,  был посланец из Германии от епископа Гильсгеймского,
открывавшего  у себя школу мозаик и дорогого художественного литья. Жизнь их
проходила  в  тяжкой работе по сооружению храмов и монастырей. Но невозможно
замкнуть   людскую   жизнь   в  ограниченный  круг  однообразия.  Часто  они
вырывались,   кто  куда  мог:  одни  -  в  дикие  развлечения,  другие  -  в
иератические  молитвы, веря в спасение души, третьи - в книжность, четвертым
мало  еще  было  того,  чему  они  научились  у  Агапита,  и  они стремились
превзойти  своего  учителя  в  непрестанном совершенствовании своего умения.
Сивооку  пришелся по душе Гиерон, грек из Кикладов, гигантский громкоголосый
детина,  который  мог  часами  по  памяти  читать  писанные когда-то (или же
напевавшиеся)  дивные  стихи  о  путешествиях  Одиссея-Улисса;  лилась  речь
чистая  и  звучная,  совершенно  непохожая  на  ту  смесь из слов греческих,
латинских,  агарянских, армянских, славянских, которая бытовала среди ромеев
под   пышным   названием   "греческой",   волнистый  ритм  стихов  напоминал
покачивание  корабля  на  морских  гребнях, корабль этот нес Улисса дальше и
дальше,  к  новым и новым приключениям, приключения и подвиги нанизывались в
бесконечные  связи.  Все  было прекрасно в этой великой поэме странствий, но
странствующей  душе  Сивоока  более всего нравилась, более всего очаровывала
его  сцена  встречи  Навсикаи  и  Одиссея  на  берегу моря. Двое обнаженных,
свободных  от  условностей  мира,  от  нарядов  и  украшений на берегу моря.
Несчастный  после  разгрома,  еле  живой  и пышная, будто Артемида, феакская