рисовали  только  фрески,  да  и то лишь на самом верху, под сводами купола;
Сивоок,  с каждым днем все больше утверждавшийся в звании лучшего мозаичиста
среди   Агапитовых   антропосов,  на  этот  раз  изъявил  желание  расписать
церквушку  фресками; в момент, когда приехала ромейка, он находился на самом
возвышении  и  разрисовывал  бога-отца  в  образе  огромной  летящей  птицы,
обнимающей  своими  крыльями-руками, своим благословением и землю, и небо, и
архангелов  с  ангелами, и богородицу с Иисусом, и апостолов с пророками, но
все  это  должно было идти ниже, кругами спускаясь до самого низу, а главное
творилось  здесь,  на  самом верху. Сивоок просил помощников не торопиться с
укладыванием  извести, потому что штукатурка высыхала очень быстро, а фреску
нужно  было  писать  по  сырой  основе.  Он же не хотел спешить, он сидел на
самой  верхотуре,  возле самого неба, хотел видеть сквозь продолговатые окна
тучи, слышать ветер - и только.
     И  вот  тогда его и позвали, но он отказался спуститься, выкрикнул, что
если  кому-нибудь нужно, пускай поднимаются к нему, ибо кому он там мог быть
нужен,  кроме  Агапита  или  же  какого-нибудь  иерея, пожелавшего высказать
художнику   свое   новое   назидание,  предостеречь  от  какой-нибудь  новой
вольности.
     Сивоок  не  удивился,  когда  увидел  рядом  с собой, на лесах, чуточку
запыхавшуюся,  но  решительную  и  неотступную  ромейку.  Он узнал ее сразу,
несмотря  на  ее  скромный  атраватик,  несмотря на все ее стремление скрыть
прелести  своего  греховного тела, узнал и разозлился еще больше, чем тогда,
когда бежал на осле через весь Константинополь.
     - Чего пришла? - спросил он грубо, не отрываясь от работы.
     - К  тебе,  -  сказала  она,  рассматривая  его  и, видимо, любуясь его
гибкими движениями.
     - Не просил, - сказал Сивоок.
     - Поедешь со мной.
     - Не мешай работать.
     - Поедешь со мной, - упорно повторила она.
     - Отойди  от  окна,  заслоняешь  свет,  -  с  прежней  резкостью сказал
Сивоок.
     Она  посторонилась,  но  продолжала стоять, не садясь и не выказывая ни
малейшего  намерения  спуститься с этого поднебесного пространства без него,
без пленника ее привлекательности.
     - Не смотри мне под руку, - закричал Сивоок. - У тебя злой глаз!
     Она засмеялась, тихо, зловеще, победно.
     - Уходи  прочь,  -  уже  спокойнее  попросил  ее  через некоторое время
Сивоок.
     - Только с тобой, - был ответ.
     В  нем  вновь  нарастала  неутолимая потребность мести. Он швырнул свои
орудия, грубо схватил женщину за руку:
     - Ну? Чего хочешь?
     Она не испугалась.
     - Тебя.
     Он  мог  бы  свалить  ее  прямо на мостки, взять грубо, в спешке, будто
лесной  зверь,  но  не  была она теперь для него просто самкой, стоял за нею
ненавистный   мир,   торжествующий   в  своей  чванливости,  мир,  привыкший
произносить  одно  лишь  слово  - "мое", - и вот случай бросить им это слово
назад,  пускай  они подавятся им, хотя бы один раз прокричать "мое" над тем,
что  тебе  не  принадлежит  или  же  принадлежит  лишь по прихоти судьбы или
случая.
     Сивоок дернул женщину за руку, грубо сказал:
     - Айда!
     Они  быстро  спускались вниз. Никто не спросил, куда Сивоок идет, никто
не  остановил  его.  Возле  осла  у  них  возник спор. Сивоок намерился идти
пешком,  она  уступала  ему  осла,  готова была ради своего любовника шагать
через весь Константинополь.
     - Поезжай сама, - сказал Сивоок.
     - А я хочу, чтобы ехал ты.
     - Поезжай, а то осел прислушивается.
     - Ты темный варвар, - засмеялась она.
     - Поезжай, а то убью! - подошел к ней Сивоок с угрожающим видом.
     - Не   боюсь   тебя,  медведь,  буйвол,  дикий  конь!  -  Глаза  у  нее
засверкали,  скрытый огонь вырвался наружу, она пылала теперь вся, но Сивоок
твердо взял ее за плечи, подвел к ослу и силком посадил.
     - Поезжай. Пойду следом.
     - Словно раб! - засмеялась она. - Мой русский раб!
     - Поезжай!  -  в  последний  раз прикрикнул он, и осел, разбиравшийся в
людском  гневе  лучше,  чем  его  хозяйка,  рванул  с  места  и пошел рысцой
подальше   от  разъяренного  человека,  а  Сивоок,  немного  переждав,  пока
уляжется  в  его  душе  вспышка  гнева,  двинулся  следом,  стараясь  быть в
отдалении  от  женщины;  но  осел  уже  почувствовал,  что человек смягчился
душою,  и  потому,  видимо, начал постепенно замедлять ход, и, как Сивоок ни
старался  отставать,  осел двигался медленнее и медленнее, хитрость человека
была  сведена  на  нет,  осел все-таки перехитрил его, и уже шли они рядом -
осел  и  человек, потому что так хотелось хозяйке осла, этой женщине, теплой
и  мягкой,  как  это  чувствовал осел спиною, - такая ноша была приятной для
осла:  смышленый  осел желал угодить женщине, для этого у него был один лишь
способ  -  идти  медленно  и  тем самым заставить мужчину догнать их. И осел
достиг   своего:   мужчина,  сам  того  не  желая,  уже  рядом,  а  женщина,
наклонившись в его сторону, говорит ему приглушенно-ласковым голосом:
     - Меня зовут Зеновия.
     - Все равно! - буркнул Сивоок.
     - Знаешь ли ты, кто так назывался? - спрашивает Зеновия.
     - Все равно кто, - отмахивается Сивоок.
     - В  древние  времена  такое  имя носила царица Пальмиры. Она никому не
покорялась и выступала даже против всемогущего римского императора.
     - И  что?  -  насмешливо  смотрит  на нее Сивоок. - Может, скажешь, что
твоя  Зеновия  победила  римского  императора?  Но  тогда она должна была бы
называться Клеопатрой.
     - Не  слишком  ли  много ты захотел, темный варвар! - воскликнула она с
напускным гневом.
     - Может, и маловато.
     - Знай   же:   женщина,  даже  побежденная,  страшна.  Когда  император
Аврелиан  взял  Зеновию  в  плен и повез в Рим, чтобы показать в столице, то
вынужден  был  заковать ее не в обыкновенные, а в золотые цепи. Так и прошла
Зеновия  по  Риму в императорском триумфе, закованная в золотые цепи. Чей же
это был триумф, как ты думаешь, мой медведь?
     Но  вопрос  ее  прозвучал  в  пустоту: Сивоока уже не было рядом с ней.