Даже  осел  не услышал, когда человек исчез. Слово "триумф" толкнуло Сивоока
в  грудь:  он  вспомнил пережитое им унижение, вспомнил ромейское чванство и
жестокость,  вспомнил  тесный  Амастрианский форум; все отступило перед этим
воспоминанием,  все  стало  мелким  и  жалким, лишенным какого бы то ни было
смысла:  и эта распутная женщина, и ее осел, и работа, которую он бросил, не
дождавшись  вечера,  и  Агапит, который где-то, наверное, беснуется в ярости
от  Сивоока.  Он  сам  не  знал,  что ему сейчас делать, куда податься, хоть
бейся  головой  о  стены,  хоть  прыгай в море, хоть живым ложись в землю, -
невыносимое  воспоминание  о жестоком унижении, которому подвергался Сивоок,
гнало  его  прочь  от того места, где он услышал ненавистное слово "триумф".
Что-то  кричала  ему удивленная Зеновия вдогонку, пыталась бежать за ним, но
осел,  спокойно  рассудив,  что  мужчине необходимо одиночество, коль он так
внезапно  покинул  его хозяйку, не поддавался ни на какие уговоры и разрешил
мужчине  скрыться;  разъяренная  Зеновия  соскочила  с  осла  и бросилась за
Сивооком,  но  запуталась  в  длинной одежде, с проклятиями вернулась, снова
села на осла и дернула за повод, направляя животное домой.
     А  Сивоок,  убегая  от видений давнего позора, столкнулся с оторопевшим
от  ярости,  брызжущим слюной Агапитом, у которого из-под носа украли первую
и  самую лучшую любовницу, а вместе с нею и самого одаренного мастера. И это
тогда,  когда  он  получил  от  самого  патриарха  две тавлии на праздничный
скарамангий.  Одна  тавлия  -  парчовая,  с  вышитой по ней круглым жемчугом
богородицей   Влахернской   с   поднятыми  в  молитве  руками,  а  другая  -
перегородчатая   на   золоте   эмаль  с  изображением  креста;  тавлии  были
вознаграждением  за  служение  Агапита  святой церкви своим строительством и
украшением  святых  обителей;  к  тавлиям  приложен  был  еще и значительный
апокомбий,  но все эти вознаграждения показались Агапиту ничего не стоящими,
когда  он  обнаружил,  что  в  его отсутствие у него похитили самое ценное и
дорогое.
     - В  конце  концов,  -  закричал  он, брызгая слюной, - я отдал за тебя
золота  больше,  чем в тебе требухи! Но!.. Ты думаешь, вонючий болгарин, или
кто  ты  там  есть, что я буду терпеть твою неверность?! Твою распущенность?
Нет,  н-ет!  Я  сегодня же отдам тебя палачам епарха! Пускай они отрубят всю
нижнюю  часть  твоего тела и швырнут ее собакам, сожгут, развеют пеплом! Ну?
Чего молчишь? Отвечай, паршивый антропос!
     Сивоок  стоял  напротив  Агапита,  нависал  над  ним,  более  высокий и
грузный, чем сам ромей, и как-то снисходительно посматривал на него.
     - Ты  ответишь  наконец!  - Агапит затопал ногами, и голос его сорвался
на бараний рев. - Ты должен мне ответить за свое паскудное прелюбодейство!
     - Человек   может   совершать  разные  грехи,  -  сказал  со  спокойной
ненавистью  Сивоок,  -  он  может  богохульствовать,  врать,  кривить душой,
красть,  убивать, но грех прелюбодеяния так велик, что творить его одному не
под силу, нужна еще женщина...
     - Ты!  -  заревел  Агапит.  -  Я  отдам  тебя, я... Я загоню тебя... Ты
будешь у меня!.. На остров!.. Вот!! Я покажу тебе! На остров!..
     Об  этом  острове  тогда  никто  еще,  наверное, и не знал, Агапит тоже
услышал  об  острове  впервые  от  патриарха,  когда  тот дарил ему тавлии с
апокомбием,  или  же  от  сакеллария  -  речь  шла  о  сооружении на далеком
острове,  заселенном  то  ли  агарянами,  то  ли вообще каким-то разноязыким
людом,  уединенного  монастыря;  быть  может,  именно потому и поддабривался
патриарх   к  Агапиту,  ибо  кому  хотелось  бросить  полный  развлечений  и
наслаждений  Константинополь  и отправиться в далекое море, на забытый богом
и  людьми  остров,  у  которого  не  было,  кажется, ни названия, ви божьего
благословения.
     - На остров! - в последний раз прокричал Агапит и исчез.
     И  уже  не  видел  его Сивоок ни в тот день, ни тогда, когда садился на
диеру  в  Золотом  Роге;  старшим  на  остров  был  послан Гиерон, надоевший
Агапиту   своей  книжностью  и  задумчивостью,  из-за  которой  губил  любую
порученную  ему  работу:  смальта переваривалась у него; раствор под мозаики
затвердевал,  пока  Гиерон  вспоминал, что нужно класть его на стену; фрески
оставались  недорисованными.  Однако  Гиерон  был  ромеем,  и  потому  он  и
назначался  старшим  и  над Сивооком, и над всеми другими, кому выпал тяжкий
жребий,  а  все  повеления  свои  Агапит  передавал им через Мищилу, который
ухитрился  настолько  войти  в  доверие  к  хозяину,  что оставался теперь в
Константинополе, в сущности, первым помощником Агапита.
     Где-то  в Киеве у Мищилы был отец-торговец. После смерти отца Мищило не
занялся  торговлей,  а  бросился  прожигать отцовское добро. Промотал он его
довольно  быстро,  и, когда уже ничего не оставалось, он, чтобы не подохнуть
с  голоду,  потому  что  не  приспособлен  был  ни  к какой работе, поехал в
Византию,  намереваясь  прокормиться хотя бы возле иноков или еще каким-либо
образом.  Там  охотно принимали таких добровольных предателей и беглецов, их
терпеливо,   будто   цирковых   зверей,   дрессировали   и   обучали,  чтобы
впоследствии  они  возвращались  к  себе  домой и везли дух христианства. Но
Мищило  своевременно  сообразил,  как  это будет хорошо, когда привезет он с
собой  не  один  лишь  дух церковных канонов, а еще и драгоценное искусство,
которое  обеспечило  бы ему благосклонность властелинов. Поэтому он поставил
своей  целью  пробраться  к антропосам Агапита и достичь своего, несмотря на
все трудности и собственную бездарность.
     Когда  у  Агапита  появился  Сивоок,  Мищило  не на шутку испугался. Он
завидовал  своему  единоземцу, ненавидел его, пакостил как только мог, ловил
на  мелочах,  а  уж  случая  с Зеновией не мог пропустить и первым побежал к
Агапиту  в  тот  день,  когда  Зеновия  приехала  за Сивооком, не прячась от
людей.
     Сивоок  удивлялся  непостижимому  христианскому  богу.  Ибо если уж тот
берет  себе  в  прислужники такую заплесневевшую нечисть, как Мищило, то что
же  это  за  бог!  Быть  может, он сам - такая же дрянь, да простят меня мои
предки!
     Сивоок  сидел  на диере, отвернувшись от берега, от Константинополя, от
Мищилы,  который  пришел  провожать их еще с кем-то там, век бы не видеть ни
этого  проклятого  города,  ни  людей,  которые  не стали ему ближе за годы,
проведенные  здесь.  Вот  Гиерон - прекрасный человек, он едет вместе с ним;
еще  был  обез  Дамиан,  великий мастер варить разноцветные смальты и жарить
баранье  мясо;  плыли  на  остров еще десятка полтора Агапитовых антропосов,
все  огромные,  с  неукротимой  силой  в  руках и во взглядах, а среди них -
маленький  высохший,  как финик, игумен-эремит, который, кажется, должен был
следить  за  строительством  монастыря,  чтобы  собрать потом в нем охочую к
уединенной жизни братию.
     Собственно,  несколько монахов там уже было, имели они и свой евктирий,
слепленный  кое-как  из  неотесанных  камней, но рыбаки, жившие на острове с
давних  пор,  относились  к  святым  отцам  довольно  враждебно,  каждый раз
забрасывали   иноков   камнями,   как   только  они  где-нибудь  появлялись,