- Ис-са! - прошептала девушка и полезла в гору на раскаленные камни.
     Через  неделю встреча повторилась. Был праздник середины Пятидесятницы,
день,  когда  за работу приниматься грех, зато не грех было Сивооку лежать у
своей  скалы,  погрузив  ноги  в  ласковую воду, смотреть на небо и спокойно
думать.  Собственно,  он  и  не  думал  ни  о чем. Иногда окружающая пустыня
вызывает  точно  такую  же пустоту и в тебе самом. Он испытывал удовольствие
от  неподвижного  лежания,  от  игры волн, от тишины, от мыслей о том, что в
тени  под  камнем  лежит  хорошая  краюха ячменного хлеба и кувшин с красным
вином  -  вещи,  о  которых  Одиссей не мог и мечтать, когда был выброшен на
берег  к  ногам  феакской царевны. Потом Сивоок заметил легкую тень, упавшую
на  него,  тень  передвинулась  немного,  остановилась у него на лице, снова
передвинулась чуть-чуть, он скосил глаза и увидел девушку.
     - Ты снова тут? - сказал Сивоок. - Не иначе, я захватил твое место?
     - Ис-са!  -  сказала девушка. Но обращена она была лицом не к морю, а к
тому затененному камню, у которого лежал хлеб и стоял кувшин с вином.
     - Ты,  может,  голодна?  - догадался Сивоок, хорошо зная, что рыбаки на
острове  не  только  не  имеют хлеба, но, кажется, даже не представляют, что
это  такое.  Он ползком дотянулся до камня, взял хлеб и подал его девушке: -
Бери ешь!
     Отломил  и  для  себя  кусочек,  бросил  в  рот, принялся жевать, чтобы
показать  ей,  как надо делать. Но девушка, наверное, знала, что такое хлеб,
потому  что  не стала присматриваться к жестам Сивоока, а поскорее вонзила в
краюху  ослепительно  белые  зубы  и, пугливо поглядывая на него, стала есть
быстро и жадно.
     Сивоок  ждал,  пока  она  утолит  голод. С хлебом было покончено в один
миг.
     - Плохи  же твои дела, - сказал он, - видать, не сладко живется тебе на
острове.
     - Ис-са!  -  покорно  улыбаясь, промолвила девушка. Кажется, она больше
ничего и не умела говорить. Немая или безумная?
     - Где ты живешь? - спросил Сивоок.
     Она,  молча  глядя  на него, снова стала улыбаться. И такая боль была в
ее улыбке, что слезы выступили у Сивоока на глазах.
     - Вот  горе,  -  пробормотал он. - Что же мне с тобою делать? Может, ты
заблудилась? Давай я отведу тебя туда, где люди!
     Она  без  сопротивления дала повести себя, несколько раз произнося свое
загадочное  "Ис-са!",  шла за Сивооком, в селении не отступала от него ни на
шаг;  они  ходили от хижины к хижине, ходили среди людей, заточенных камнем,
людей  твердых  и  серых, как камень; люди неохотно откликались на расспросы
Сивоока,  равнодушно  посматривали  на девушку, никто ее не признавал своей,
никому  она  здесь не была нужна, никто не показал ее пристанища, а сама она
тоже  его  не  знала,  а  может,  и  не  имела  вовсе;  из  отдельных слов и
обрывочных  намеков  Сивоок  наконец  сложил  себе  кое-какую  историю  этой
девушки.  Напоминала  она  историю  его  собственного  детства: точно так же
исчезли  где-то, наверное в море, ее отец и мать (как исчезли они когда-то и
у  него),  точно  так  же оказалась одинокой среди жестокой жизни, точно так
же,  видно,  не имела имени, блуждала тяжело и долго, и никто не протянул ей
руку.  В  этой истории не хватало начала, да, собственно, самой истории тоже
не  было,  Сивоок выдумал ее сам, ему хотелось найти в мире еще одну судьбу,
похожую  на  его  собственную;  наконец  он не чувствовал себя одиноким, мог
стать спасителем этой несчастной, тем самым словно бы спасая и самого себя.
     - Раз  ты ничья, - сказал он девушке, - так, может, пойдем к нашим? Там
у нас добрые люди.
     - Ис-са, - сказала девушка.
     - Буду звать Иссой, ладно?
     - Ис-са!  -  Она  упорно  не  говорила  больше  ничего,  хотя  казалось
маловероятным,  чтобы  она  не  знала  никакого другого звука. Даже немые на
большее способны.
     - Пошли, что ли? - спросил Сивоок.
     Снова,  как  и на берегу, она послушно пошла за ним. Когда некуда идти,
человек всегда послушен.
     Игумен Симеон встретил Иссу криком возмущения.
     - Не  позволю  святотатства  в  божьем  пристанище!  - набросился он на
Сивоока. - Ибо сказано же...
     Исса  с  неизменной  покорно-болезненной улыбкой смотрела на маленького
старого  человека  в  чрезмерно  широком  одеянии.  Сивоок отстранил игумена
широкой ладонью в сторону.
     - Будет  пристанище,  когда  построим, - сказал он Симеону, - а пока не
вмешивайся. Пошли, Исса.
     Он  показал  ей,  как нужно умываться, помыл ей руки и ноги. Хотел дать
ей  что-нибудь  из  мужской  одежды,  но ничего не вышло. Гиерон посоветовал
сшить  для  Иссы  что-нибудь  из  паруса. Иноки плевались, увидев женщину на
близком  расстоянии.  Симеон  похвалялся отправить Сивоока в Константинополь
на  патриарший или императорский суд за произвол и непокорность. Но это были
напрасные  слова,  поскольку  весь  монастырь,  с  его запутанными каменными
катакомбами  и  будущим  каменным  собором,  был  в голове у Сивоока, больше
никто  здесь не мог бы быть старшим на этом строительстве, без Сивоока все б
остановилось.  Знал  это  и игумен, но не мог сдержаться в своей ненависти к
приблудной  девушке, которая угрожала внести беспокойство в уединенную жизнь
иноков;  он каждый день принародно бранил Сивоока за его греховные дела, чем
немало  раздражал  того.  Противно  было слушать из уст святого отца слова о
том,  о  чем  Сивоок  никогда  и  не  помышлял: для него Исса так и осталась
несчастной  девочкой,  которую он встретил в темноте и должен был вывести на
освещенный  путь.  Он  терпеливо обучал ее всему простейшему, что необходимо
человеку,  -  захотел услышать от нее хотя бы несколько слов, но не достигал
в  своих  стараниях  ничего,  Исса  знала лишь свою горькую улыбку с покорно
наклоненной  головой да еще непостижимое, протяженное, тихое, будто молитва,
"Ис-са!".  Чтобы  не  вызывать  насмешек,  Сивоок  обращался к Иссе на своем
родном  языке.  Тогда все равно никто ничего не понимал, и могли они думать,
что  девушка  своим  "Ис-са" отвечает на его слова. Потом он верно рассудил,
что  учить  ее  нужно с самого начала, так почему бы не попытаться и в самом
деле  обучить  Иссу своему языку? Быть может, окажется он легче, быть может,
ромейские  звуки ненавистны девушке, ибо среди людей этого языка постигли ее
все  несчастья, о которых она не умеет рассказать. Так начал он создавать на
каменном  острове две странные и удивительные вещи: собор из каменных узоров
и  девичью  душу  в  звуках  своего  далекого  прекрасного  языка,  где хлеб
называется  житом,  как  жизнь, а вода имеет в себе нечто от вожделения, ибо
только  попробуй  пойти  за  водой,  то уже и вернешься ли; свет же связан с
бесконечностью  мира,  пронизывая  его  насквозь, а дружиной называют жену и
вернейших стражей земных владык.