Трудно  сказать,  смогло бы дойти до сознания Иссы это богатство языка,
при  всем  том,  что девушка с течением времени научилась произносить слова,
подсказываемые  Сивооком,  но  повторяла  их,  видно,  лишь бы отвязаться от
своего  назойливого  учителя.  Для  нее  полным  глубокого скрытого значения
осталось  только  ее  "Ис-са!",  она  каждый  раз  убегала  в  свою каменную
пустыню,  блуждала  там  целыми  днями  голодная,  снова покрывалась грязью,
которая,  как  это  ни  странно, была ей к лицу. Сивоок искал ее, приводил в
свое  пристанище,  кормил,  приносил воду, чинил изодранное в клочья одеяние
Иссы;  так  продолжалось  очень  долго;  девушка  сопротивлялась,  наверное,
сильнее,  чем  твердый  камень,  но как резчик не отступает даже перед самым
твердым  гранитом, так и Сивоок, решившись возвратить Иссу в жизнь, не жалел
ни  усилий, ни терпенья, ни внимания, но неизвестно, удалось бы ему настоять
на  своем,  если  бы  события  не  изменили вдруг неторопливое, однообразное
течение жизни.
     Из  Константинополя  раз  в  месяц, а иногда и реже приплывал корабль с
едой  и  всем  необходимым  для  продолжения  работ;  для Гиерона каждый раз
привозили  новую  книгу,  взамен  которой  он  отправлял  назад  ту, которую
прочел;  он  умел  выменивать  нужные  ему  книги,  даже  находясь  вдали от
столицы:   где-то   в  монастырских  книгохранилищах  у  него  были  хорошие
товарищи;   иногда  он  давал  некоторые  книги  и  Сивооку,  а  чаще  всего
рассказывал   о  прочитанном  своим  антропосам.  Однажды  Сивоок  попытался
привести  на  такую  беседу  и  Иссу,  но антропосы зарычали, как тигры, они
боялись  женского тела, эта девушка пробуждала в них воспоминания о столице,
о   тайных   наслаждениях,  о  диких  оргиях,  когда  уходило  с  дымом  все
заработанное  за  долгие  месяцы  тяжелого  труда  у Агапита, тут об этом не
следовало  и  вспоминать.  Девушка  же,  хотя  и  одетая  в грубую парусину,
прикрывавшую  в  ней  все  женское,  все  же  была девушкой, женщиной прежде
всего,  только  прядь волос, длинных и волнистых, упадет ей на плечо - и уже
она  женщина,  уже  соблазн.  Так  разве  же не лучше не видеть ее вовсе, не
вспоминать,  как  это делают святые отцы? Антропосы загалдели, задвигались с
угрозой,  Гиерон  умолк, и Сивооку стало ясно, что для Иссы тут не место. Он
подал ей руку и увел ее подальше, не пытаясь больше рисковать.
     Пришла  весть  о  смерти  императора Василия, который прожил отмеренное
богом.  Теперь единственным императором ромеев был Константин, бывший на два
года  моложе  своего  воинственного  брата,  и  если Василий исчерпал себя в
войнах  и  походах, то, как говорили по секрету, Константин ровно столько же
потратил  в  гульбищах,  и уже занесен над ним, как над Иродом, божий меч, и
трудно сказать, надолго ли он переживет своего старшего братца.
     Но  островитян  теперь  не  волновало то, что происходило в столице. Им
было  все  равно - два императора или один. Умер ли там кто-то своей смертью
или  ему  помогли,  ибо  редко  кто из византийских императоров отдавал богу
душу без посторонней помощи.
     Кажется,  единственным  преимуществом  для  антропосов,  очутившихся на
острове,  была  их  полная  независимость от столицы и от Агапита, о котором
они стали даже забывать.
     Но  вот  дромона  привезла  от  Агапита  харатью  к игумену и Гиерону с
суровым  повелением  немедленно  отправить  в  Константинополь руса Сивоока,
несмотря  на  все его упорство и несмотря на величайшую потребность в нем на
острове,  ибо  присутствия  этого  варвара  в  столице  требуют  царственные
интересы.  Харатья  была загадочной для игумена и для всех антропосов, но не
очень  волновала  Сивоока:  один  переход через море - и он узнает обо всем.
Жаль  было,  правда,  расставаться  с  незавершенной  своей каменной мечтой,
только  теперь  он  понял,  как  тяжело  здесь  жить  его  товарищам,  но  и
недостроенный  монастырь,  и  антропосы,  и  каменные нагромождения не имели
такого  значения  в  последний  день пребывания его на острове, как Исса. Он
вдруг  увидел и осознал, что не может бросить девушку здесь снова в каменном
одиночестве;  она тоже, наверное, знала, что погибнет окончательно без этого
доброго  человека со сверкающей бородой и мглистыми загадочными глазами. Все
дни  молчала,  не  произносила  даже  свое  "Ис-са", лишь улыбалась горько с
покорно  наклоненной  головой,  ни разу не пробовала убежать, не отходила от
Сивоока, казалось даже, тянется к нему в поисках защиты.
     - Поедешь со мной? - спросил однажды Сивоок. - В Константинополь.
     Она молча улыбалась.
     - Там  тебе  будет  лучше, - сказал Сивоок. - Константинополь - большой
город.  Я куплю для тебя хорошую одежду, у тебя будут украшения, будешь жить
в доме, будешь слушать звон колоколов, увидишь ипподром.
     Она  послушно пошла за ним на дромону. Игумен Симеон плевался и посылал
анафемы  на  Сивоока.  Гребцы,  считая плохой приметой пребывание женщины на
корабле,  начали  кричать Сивооку, чтобы он оставил свою "нечесаную козу" на
берегу.  Исса  испуганно  дрожала, прижималась к Сивооку, тот молча прошел к
своему месту на носу дромоны и крикнул:
     - Кто прикоснется к ней хоть пальцем, тому голову снесу!
     Если   бы  не  высочайшее  повеление  немедленно  доставить  варвара  в
столицу,  с  ним  не  стали  бы  церемониться, а так приходилось терпеть его
капризы.
     Однако  как  только  дромона отчалила от берега и закачалась на волнах,
как  только полоса воды, отделявшая корабль от острова, стала разрастаться -
Исса  кинулась  к  одному  борту,  другому,  испуганно  заметалась по судну,
побежала  к  корме,  которая  была  все-таки ближе к берегу, чем нос. Сивоок
попытался  ее  задержать,  но  она  выскользнула у него из рук, он догнал ее
только на корме в тот миг, когда девушка чуть было не ринулась в воду.
     - Ты  чего?  -  грубо  крикнул  он,  с трудом удерживая ее. А она молча
вырывалась  из  его  рук,  тяжело  дышала, волосы у нее разметались, закрыли
лицо,  лишь  один глаз поблескивал сквозь пряди черных волос, и в этом глазу
была  ненависть,  ненависть  тяжелая,  необъяснимая  - то ли к морю, то ли к
кораблю, то ли к нему, Сивооку.
     Но  нет,  она  не  видела Сивоока, не узнавала его, - наверное, все для
нее  сосредоточилось  в  стремлении во что бы то ни стало покинуть дромону и
либо  утонуть, либо добраться до своего острова; но гребцы дружно налегли на
весла,  корабль  отплывал все дальше и дальше от каменного берега, прыгать в
море  было  бы  не  совсем  безопасно даже хорошему пловцу, а об Иссе Сивоок
даже  не  знал,  умеет  она  плавать  или сразу же пойдет на дно, как только
окажется  за  бортом,  поэтому он не стал нянчиться с непокорной, сгреб ее в
охапку,  отнес  на  отведенное  им  место,  усадил на скамью, сам сел рядом,
чтобы  успокоить  ее  хоть немного; она еще порывалась бежать, потом, видно,
исчерпав  все  силы,  затихла,  прижалась  к  Сивооку,  теперь  он не мог ее
оторвать  от  себя,  она  боялась  оставить его хотя бы на мгновение, словно
приросла  к  нему;  внезапно  -  впервые с момента их знакомства - открылось
ему,  что это женщина, он понял, что сближает его с Иссой не просто жалость,
не  обычное  сочувствие  людское,  а,  наверное, прежде всего - нежность. Он