Борис  хотел еще защитить свою подругу от старухи, но передумал, бросился за
девушкой,  а необходимое время уже было утрачено бесповоротно, девушку он не
догнал,  она исчезла в неизвестном направлении, - очевидно, нужно было бы ее
искать,  но  он прошелся по тропинке туда и сюда, потом вышел на Днепровский
спуск и возвратился в город один.
     Студентка  потом  избегала  встреч  с  ним.  Да  он  и рад был, что она
избегает.
     Теперь,  через  много лет, Борис вспомнил о колодце, решил повести туда
Таю.  Захотел,  чтобы  и  с  нею  повторилась  та же самая история, что и со
студенткой, изучавшей точные науки.
     Увы,  все повторилось в точности. Тая бежала от Бориса, несмотря на все
его  попытки  задержать  ее,  выскочила  на  Днепровский  спуск,  встала  на
распутье,  не  поправив  ни прически, ни одежды, стояла, смотрела на Днепр в
утренней  мгле.  Было  уже  светло,  мимо них вверх и вниз пролетали машины.
Машин  становилось  все  больше, Борис хотел было уговорить Таю уйти отсюда,
отойти  хотя бы немного в сторону, чтобы не рассматривали их все те, которые
едут  в  машинах, потому что утром люди особенно любознательны, но она молча
махнула  рукой,  не  соглашаясь  с  ним,  уже  не  спрашивала  теперь: "Куда
пойдем?"  - прятала от него глаза, а может, просто смотрела на Днепр, вообще
забыв  о  существовании Бориса, не заботясь о том, есть возле нее кто-нибудь
или нет.
     Ночь  была  длинной  и короткой одновременно. Кажется, он рассказал Тае
все  об отце. Отрывками. Выбирал самое существенное, то есть самое страшное.
Как-то само собой так получалось. Тогда она прерывала его, целовала.
     Весь мир залит кровью...
     Отец  отважно  вышел  на поединок с Шнурре, со всеми фашистами, которые
были  в  Киеве.  -  неравная  борьба, без единого шанса на победу со стороны
профессора  Отавы.  И  все  равно  он  не отступил. Единственным сообщником,
который  у  него  тогда  был,  было время. Ждать, ждать, тянуть дни, недели,
продержаться,  выиграть  время.  Он каждый день ходил в Софию. Следом за ним
приходили  его  "помощники".  Несколько раз еще хотели приспособить в соборе
костер   для  согревания.  Профессор  заявил,  что  скорее  согласится  быть
распятым в соборе, чем допустит подобное кощунство.
     - За  девять  столетий  в Софии не горел никакой огонь, кроме свечей, -
сказал  он штурмбанфюреру Шнурре. - Только благодаря этому сохранились здесь
фрески  и  мозаики.  Почему  же  ваши солдаты во что бы то ни стало пытаются
тащить  сюда  если  не  дрова  для  костра, то хотя бы какую-нибудь жаровню,
украденную ими не знаю уж и где.
     - Я скажу им, - пообещал Шнурре.
     Между  ними  теперь  установились  взаимоотношения  чисто  официальные.
Визиты  прекратились. На доме появилась надпись: "Реквизировано для немецкой
армии.  Вход  запрещен.  За  нарушение  расстрел". Профессора, Бориса и даже
бабку  Галю  каждый  раз задерживали охранники и требовали пропуск. Это были
ужасные  дни.  Жили  в полнейшей изоляции. Все равно что в тюрьме. Профессор
Отава  замечал,  что  за ним следят чьи-то невидимые глаза даже тогда, когда
он утром идет в собор и вечером возвращается домой.
     Зато  в  Софии  чувствовал  себя  хозяином. Поставил перед собой цель -
тянуть  время. Что-то там измерял, осматривал, велел солдатам построить леса
в  приделе  святого  Георгия, потом передумал, велел разобрать и перенести в
другую  часть  собора.  Солдатам нравился неторопливый профессор. Считалось,
что  они  на  службе,  на  Восточном  фронте,  принимают  участие  в  зимней
кампании,  за  которую  полагается специальная ленточка, установленная самим
фюрером,  на  самом  деле  они  сидели  за этими толстыми стенами, ничего не
делая,  ничем  не  рискуя,  не боясь даже подпольщиков и партизан, о которых
так  много  говорят  в  Киеве.  Они тоже не торопились. Да и куда? Все равно
Советский  Союз будет уничтожен. Вопрос времени. Фюрер сказал - так и будет.
Этот  большевистский  профессор  что-то  там  вынюхивает  под непроницаемыми
наслоениями  столетий на стенах собора. Ищет шедевры в дар доблестным воинам
фюрера?  Ну  что  ж, пускай себе ищет. Вот только проклятый холод. Как могли
эти  дикие  русские  молиться  девятьсот  лет  своему богу при таком холоде?
Правда,  они  укутывались  в свои знаменитые меха. А солдатская шинель - это
не  то.  Солдаты вытанцовывали и вытанцовывали в холоде, пробовали петь свою
"Warum  die  Madchen",  пробовали развлекаться губными гармошками, но мерзли
даже  губы,  а  тут  еще появлялся штурмбанфюрер Шнурре со своим равнодушным
ефрейтором  Оссендорфером, покрикивал на солдат за то, что ничего не делают,
отчитывал  профессора,  устанавливал  для него какие-то там последние сроки.
Профессор  молча  слушал, смотрел на штурмбанфюрера такими глазами, что тот,
покрутившись,  повертевшись  по  собору,  исчезал,  а  профессор после этого
визита  точно  так  же  неторопливо ходил и дальше да рассматривал фрески и,
видимо,  о  чем-то  думал.  Солдаты  из реставрационной команды считали себя
интеллигентами,  но  интеллигентами  того уровня, когда человек признает это
право  только за собой, поэтому для них этот загадочный, молчаливый человек,
хотя  и  назывался профессором, не был никаким интеллигентом, потому что жил
в  этом  холодном,  заснеженном  мире,  а  они  прибыли сюда прямо из Европы
Девятой  симфонии,  и  если  и поют "Варум ди мэдхен либен ди зольдатен", то
только  для  того,  чтобы  согреться,  но и в этой бодрой солдатской песенке
выражали  они  свое превосходство над миром, который они призваны покорить и
исправить  по-своему,  ибо  даже  в  Девятую  симфонию  великий  Вагнер внес
поправки,  удвоив  звук  труб,  что  придало совершенно неожиданное звучание
музыке Бетховена. Правда, был еще Шиллер:

                Alle Menschen werden Bruder,
                Wo dein sanfter Flugel welt.

     Но  есть тексты для запоминания, а есть - для забывания. Братство может
быть  между  солдатами, но не для русских! Этот народ от природы не обладает
творческими  способностями  и  должен  подчиняться приказам других. Он будет
превращен  в  инертную  массу  крестьян  и батраков, лишенную интеллигенции,
руководства,  национального  престижа.  И  этот  профессор, который с важным
видом  ходит  по  похожему  на  холодильную  камеру собору, не что иное, как
смешной пережиток прошлого.
     Со  временем  солдаты  почувствовали  даже  какую-то  симпатию  к этому
чудаковатому,  обреченному  на  уничтожение  профессору, который принадлежит
эпохам  отдаленным, стершимся в памяти, ибо каждый день войны отбрасывал эту
страну  на  тысячи  лет  назад  -  такая  это была великая, могучая, славная
война.   Симпатия  возникла  вот  по  какому  поводу.  Штурмбанфюрер  Шнурре
покрикивал  на профессора Отаву и заявил при всех, что если тот не приступит
завтра,  буквально  завтра к реставрационным работам, то будет безжалостно и
немедленно  уничтожен как саботажник и большевистский агент. Тогда профессор
Отава,  который,  наверное,  не хотел быть уничтоженным, по крайней мере, не