ему  вмешиваться в перепалки за Киевский стол, - приученный к теплому солнцу
тмутараканскому,  к  греческим  винам  и  восточным  пряностям, не хотел он,
наверное,  возвращаться  в  киевские  морозы и дожди; следовательно, Ярослав
был  словно  бы  божьим  мечом,  который  должен  был  покарать  братоубийцу
Святополка,  -  он шел на Киев быстро и уверенно, по дороге присоединялись к
нему  все,  кто  раздобывал хоть какое-нибудь оружие, выходили ему навстречу
из  волостей бояре, приходило и из Чернигова, и из Дерев, и из других земель
русских  столько людей славных и богатых, что было бы слишком долго называть
их всех поименно.
     Если  бы Ярослав выступал против родного отца, то, наверное, убегали бы
от  него  по  ночам  воины,  которым  сам  платил,  опасаясь  кары  за  дело
недостойное,  но  теперь  все  повернулось  так,  что  шел он на Киев чинить
расплату,  и  за  него  вставала  вся  земля,  а  Святополк  неведомо  чем и
держался,  разве  лишь  мизерной силой своих вышгородцев, да еще печенегами,
четыре  колена  которых,  кажется,  всегда  были  готовы поддерживать его, а
колена эти суть: Гиазихопон, Гила, Харов и Явдиертим.
     Так  и  сошлись  в  конце  лета  две  силы,  два брата на Днепре, возле
Любеча,  но  не  будет  здесь  описания битвы, сказать стоит лишь о том, что
победил  Ярослав,  а  Святополк  бежал  к  тестю  своему в Польшу; воинов же
погибло  там  бесчисленное множество, да и опять-таки не о них речь, ибо кто
там  вспоминает  в  своем  величании  павших, об именах и душах которых, как
сказал   летописец   тех   дней,   пусть   помнит  в  своем  милосердии  бог
всемогущий...


                                  1966 год
                                ВЕСНА. КИЕВ

                                                      Убей его, сдери с него
                                                         шкуру, утыкай всего
                                                        перьями, научи петь.

                                                                   П.Пикассо

     Весь мир залит кровью...
     Почему  именно  здесь, на Днепровском спуске, в этот, быть может, самый
счастливый  в  его  жизни  день  снова  пришло к нему то, чего не мог забыть
никогда:  кровь отца на плитах собора? Видел, как падает отец, не слышал его
последних  слов  (ибо,  возможно, и не было их, возможно, умер он мгновенно,
как  только  пуля ударила в мозг), видение смерти отца шло за ним неотступно
все  годы,  потому что не каждому в двенадцать лет выпадает стать свидетелем
такого ужаса.
     - Куда  теперь?  -  спросила  Тая,  спросила  для  приличия, потому что
привыкла  за  эти  два  дня  без  конца  задавать  ему один и тот же вопрос,
наслаждаясь  ролью  женщины,  которая  не  должна  выбирать,  которую  ведут
куда-то, которую заставляют, которой велят, которую укрощают.
     - Мне  нужна  твердая рука, - сказала она Борису, когда они встретились
вторично,  после  той  безумной  встречи у здания Совета Министров, - во мне
пробуждаются  иногда  какие-то  элементы  атавизма, и я мечтаю... о рабстве.
Хотя  бы  на  один  день.  Быть  угнетенной.  По-настоящему  ощущать мужскую
власть.  Но  где  ее  найдешь?  Мир  полон  бесхарактерных  мужчин. Иногда в
мелочах  они  и  ограничивают  женщин, но не больше. Сама жизнь ограничивает
людей  так  или  иначе,  но  чтобы  кто-нибудь  высвободился из повседневных
законов бытия, поднялся над всем, таких мало. Куда пойдем? Командуйте.
     Он  не  любил  командовать.  Ненавидел бесхарактерность, ползание, но и
той твердости, которая приводит к трагедиям, тоже не принимал.
     Весь мир залит кровью...
     Войны,   войны,   войны.   Гибнут  люди,  гибнут  города,  даже  камень
раздробляется,  бесследно  исчезают  творения  человеческого гения, которому
суждено  бессмертие.  А  его отец, профессор Гордей Отава, который всю жизнь
отдал  изучению  и  раскрытию тайны сооружения Софийского собора, был убит в
том  же  самом  соборе, погиб одиноким, никому не известным бойцом, нигде не
записанным,  не занесенным ни в какие партизанские реестры, не принадлежа ни
к  какой  подпольной  организации,  потому  что  действовал  открыто, смело,
возможно, наивно, но иначе не мог, не умел, уж такой у него был характер.
     И  когда  маленький  Борис  увидел,  как  падает отец, с залитым кровью
лицом,  на  плиты собора и средневековый мрак окутывает его одинокую фигуру,
показалось  тогда  парнишке,  что  рушится  весь мир: города, горы, каменные
соборы,  старинные  пущи  падают  прямо  на  него, давят на грудь, и он тоже
умирает  вместе  с  отцом,  но  не  может  умереть  так  быстро и легко, как
профессор  Гордей  Отава, тогда он пробует оттолкнуть от себя слабыми руками
своими  города,  горы,  древние  пущи,  каменные соборы, но камень тяжелый и
холодный, будто горе, будто несчастье, будто сама смерть.
     - Так куда же пойдем? - снова спросила Тая.
     Конечно  же  он  хотел  пройти  с нею по Крещатику и по Владимирской. И
возле  университета.  И  возле своего дома. Заходить в него Тая не хотела ни
за что на свете.
     - Это все равно, если вы пошли бы ко мне в номер в гостиницу.
     - Я мог бы зайти и в номер, - сказал Борис.
     - Это если бы мы не целовались.
     - Тогда  перед  гостиницей  нужно  сделать  вывеску:  "Целованным  вход
строго воспрещен", - засмеялся Борис.
     - Хорошо, а куда же мы пойдем? - не унималась она.
     - На мой взгляд, мы все время ходим.
     - Поэтому я и не отстаю от вас, интересуясь, куда же мы идем.
     - А  никуда,  -  беззаботно сказал он, потому что хотел во что бы то ни
стало   побыть   беззаботным   в  этот  день,  который  почему-то  омрачался
воспоминаниями  о  давно пережитой трагедии. Если бы она поинтересовалась, о
чем  он думает, возможно, ему стало бы легче, но Тая не спрашивала ни о чем,
у нее сегодня был один-единственный вопрос: "Куда пойдем?"
     Где-то  они  обедали. Даже не в ресторане, а в самообслуживании, каждый
брал  алюминиевый  поднос,  выбирал  для  себя какой-нибудь там язык, салат,
стакан кофе.
     - А знаете, как назывался язык во времена князей? - спросил Борис.
     - Вот этот, который мы едим?
     - Ну да.
     - Просто не могу себе представить.
     - Лизень. Еще и до сих пор у нас говорят: "Чтоб тебя лизень слизал!"
     - Вы  профессор,  вам  нужно все это знать, - засмеялась Тая, и глаза у
нее были счастливые и искрились больше, чем обычно.