к северу,  в Ревель, что-ли... Да  и  штаб-то  у  него  ведь окончательно не
сформировали.  Знаете  ли,  ему   немножно  трудновато   действовать  в  той
обстановке, какая его окружает.
     -- То есть?..
     -- Вы не знаете? -- удивленно изогнул брови артиллерист. -- Да ведь его
со  всех  сторон  прессуют,  кому как  хочется:  эстонцы  по-своему,  латыши
по-своему, ну а про англичан нечего говорить -- те просто диктуют.
     -- Диктуют? Ого...
     С  этого началось  наше длинное острое  собеседование.  Офицер  говорил
много,  уверенно, взвешивая  каждое слово,  глядя  в наши встревоженные лица
прямым взглядом.
     Лицо  у  него  было  симпатичное,  как и  голос, звучавший  с  приятной
твердостью. По моим наблюдениям, такой голос изобличает  человека, отдающего
себе ясный отчет в своих словах и действиях.
     В  конце собеседования  выяснилось, что  организация  Бермонта наиболее
основательная: у нее есть полнокровная артерия, по которой будет происходить
питание будущей  армии из Германии, у нее есть тыл --  глубокий, верный, без
губительных черт,  как  у  Юденича, где  позади  плещется море,  которое при
неудачном исходе борьбы поглотит все жертвы.
     -- Словом, -- офицер развернул карту Прибалтики, --  все стратегические
и множество других  причин и выгод на стороне Бермонта -- именно Бермонта, а
не  кн[язя] Ливена,  полковника Выpголича и др.  (если они  есть  -- как нам
знать в этой путанице?).
     Мы стали вглядываться и вслушиваться в гром и бой будущих действий всех
этих  армий здесь, в Прибалтике.  Как будто выходит, что  артиллерист  прав.
Если англичане,  ко всему  прочему, еще диктуют ген[ералу]  Юденичу  -- наше
решение ясно: мы остаемся по эту сторону Двины.
     Составили списки, и, уже уходя, артиллерист сказал:
     -- Господа, через час я приду за вами.
     Мы стали  собирать  вещи:  задачу решили.  Верно или  неверно -- другое
дело: будущее разъяснит.
     3 июня, ночь.
     Пишу  на  пустом деревянном  ящике при  дымящей свече.  Казарма, где мы
разместились, спит  тяжелым, железным  сном (уж очень мы устали за последние
дни).  Сейчас около двух ночи. Итак, первый  день под белым знаменем прошел;
любопытно,  однако, что до сих  пор  я не  могу  разобраться  в  моих первых
впечатлениях.
     Вчера, когда артиллерист вел нас по пустынным, точно запуганным, улицам
Митавы, мне  казалось, что  в этой сонливой тишине,  где,  по-моему,  слышно
даже, как в стеклах домов  звенят мухи, можно легко отыскать  все концы, все
начала того, что тут делается, и, однако, ошибся.
     ...Нынешнее  утро мы  встретили  с необычно возбужденными  хлопотливыми
настроениями  --  оно  было  первым  среди  неизвестности -- и  странно!  --
покойной, бестревожной неизвестности...
     Последние   месяцы  наших  бессмысленных   скитаний,   полных   острого
напряжения нервов, слепого озлобления, шумных, мстительных разговоров -- все
это  перегрузило наши  души лишним мучительным  грузом.  Мы встречали каждую
ночь с грызущей  тревогой,  дню  радовались постольку,  поскольку его зев не
глотал нашего физического покоя.
     И  вдруг  --  мы  у солнечного  безбурного  берега:  такое  впечатление
производит Митава.
     Утром,  как только  над  низкими каменными  домами приподнялось солнце,
брызнуло золотом по темноголовым вербам у пруда, тускло мерцавшим под  сетью
плесени, мы выскочили к умывальнику во дворе. За забором кричали куры.
     -- Торопитесь, господа, -- громко сказал Кочан, -- к восьми надо быть в
штабе.
     Мы  поспешили. Вышли  в  узкую  мощеную  уличку, из которой темно-сизой
кривой полоской уходила в поле дорога.  Там за последними домами слышны были
командные крики и сигналы рожков, шли военные занятия.
     Это радостно возбуждало.
     Выходя  на большую  улицу, вы вдруг заметили над узором залитых солнцем
берез  развевающийся в  воздухе  огромный  белый  флаг с черным  мальтийским
крестом 4 посредине.
     Мне кажется, многие из нас  в эту минуту почувствовали  острый толчок в
сердце: вот  знак,  под которым  мы выразим  России  нашу  преданность, нашу
любовь и долг...
     Штаб -- это двухэтажное здание на Константиновской улице; стены его  от
дождей  облупились,  крыша  выцвела,  и  весь его вид  --  это  облик сухого
старика,  у  которого  только  и живого на  изможденном лице --  это  глаза:
окна... Над  входной дверью висит большая доска,  на которой густыми черными
буквами выписано:  "Штаб пластунского отряда имени гр[афа]  Келлера". Против
здания  шумит  под  налетом  июньского  ветра  небольшой  сквер,  в  темной,
прохладной глубине  которого яростно кричат галки, хлопая крыльями, и звенят
воробьи.
     Мы остановились  на дороге. Из  открытого окна  слышался  стук печатных
машин,  затейливый  звук  шпор и чьи-то  громыхающие голоса.  Минуту  спустя
Кочан,  ушедший  в  здание  штаба, вернулся, махнул  нам  рукой,  и мы стали
заходить в помещение.
     Первое, что бросилось в глаза --  это масса столов, различных  вывесок,
объявлений, инструкций.
     Налево,  на дверях,  белел  картон,  на котором мелькнуло: "Вербовочное
бюро".  Этажом  выше  были хозяйственная  и штабная  канцелярии.  Мы вошли в
обширный зал. Позади нас о чем-то зашушукали  двое офицеров в белых погонах,
с  восьмиконечными  термаламмными  крестами 5  на  левых  рукавах
мундиров.  Они с  озабоченным видом  пробежали в  дверь, на  которой  висела
бумажка: "Кабинет командира отряда".
     Слышно  было,   как  за  дверью  раздался  чей-то  окрикивающий  голос,
торопливое объяснение другого голоса и легкое позванивание шпор...
     --  Слушаюсь! -- вырвалось  оттуда уже более явственно.  Мы выстроились
незамкнутым  квадратом по  указанию Кочана.  Дверь быстро  открылась,  и  из
кабинета  выбежал  белокурый  пухлощекий корнет в  аксельбантах. Обратясь  к
Кочану, он проговорил, сыпля словами, как потрескивающим горохом:
     --  Командир  сейчас  выйдет, приготовьтесь; пожалуйста, имейте  список
наготове. -- И убежал куда-то вниз по лестнице.
     В  ту  же минуту  дверь опять настежь, и на пороге показался...  черкес
среднего роста в барашковой папахе, бескаблучных сапогах и черной черкеске с
серебряными газырями на груди; левый бок украшал массивный серебряный кинжал
с насечкой, висевший  на тонком пояске. Это -- первое впечатление, а  второе
(мы его разглядывали  так же  внимательлно, как и  он нас)  --  он  был весь
какой-то гибкий, по-кошачьи напряженный, глаза его поигрывали, меняя остроту