крики женщины. Я бросился туда.
     Что это такое? -- крикнул я какому-то военному: при лунном свете на его
плечах забелели погоны.
     --  Да  видите  ли,  она  сопротивляется,  не хочет  идти  в караульное
помещение, -- ответил мне сипловатый голос.
     Мужчина и женщина опять завозились на дороге. Я перепрыгнул через забор
и добежал к ним, резко отстранил мужчину. Это оказался судебный  следователь
Селевин 12.
     -- Позвольте, -- возвысил он голос, -- вы кто такой?
     -- А вот, пожалуйста, в караульное помещение, мы с вами объяснимся.
     Селевин поправил фуражку и, придвинувшись ко мне вплотную, проговорил:
     -- Вы  караульный начальник? Будьте любезны,  прикажите вашим  солдатам
усадить эту женщину в карцер до утра: причину ареста я вам объясню.
     Солдат мне звать не пришлось --  женщина сама пошла за нами. При  свете
лампы я разглядел ее: это была молоденькая, тонкая барышня с свежим лицом, в
голубом шелковом платье; на огромных белокурых волосах воздушно покачивалась
черная  шляпа. Белые перчатки  и  элегантный  зонтик,  который она  небрежно
перекидывала из  руки в  руку,  как-то  неуловимо придавал ей вид  курортной
беспечной девицы.
     Она приподняла  лицо и оглядела нас без всякой боязни: я  заметил -- ее
синеватые глаза выжидательнр поигрывали.
     --   Ну,   голубушка,   присядьте,   --  сказал  ей   Селевин.   Девица
безмолствовала. Мы вышли с Селевиным на улицу, он, торопясь, доложил:
     -- Две недели я выстерегал ее и, наконец, застукал.
     -- Кто она, и за что вы арестовали ее? -- спросил я.
     -- Ее  фамилия Дитман, она местная коммунистка. В бытность здесь первых
белых  отрядов  в 1918 г.  она  за  ними наблюдала,  а  когда Митаву забрали
красные, она выдала чекистам из оставшихся в городе белых около 300 человек:
все они  были  расстреляны. Я следил  за ней долго, сегодня  мой офицер  (он
ухаживал  за  ней  месяц  ради   этого)   договорился  с  ней   до   хорошей
откровенности.  Как  видите,  я  зацапал  ее  в  ту  самую  минуту, как  она
возвращалась со свидания...
     -- Что это значит, "до хорошей откровенности"? -- спросил я.
     Селевин уклончиво ответил:
     --  Девочка  она неглупая, но, знаете, со всяким может случиться  беда,
если неумело играть в любовь.
     Я выразил недоумение.  Селевин пожал плечами, как  бы  в  свою  очередь
выражая сожаление, что не может всего  рассказать, и тихонько произнес мне в
ухо:
     -- Завтра утром я произведу допрос, вы уж продержите ее благополучно до
моего  прихода  (он  подчеркнул   слово  "благополучно"  и  почему-то  хитро
улыбнулся). Мне это не понравилось, я ответил:
     --  Г.  Селевин,   вы,  конечно,  оставите  у  меня  записку  с  полным
обозначением имени девицы и причины ее ареста.
     -- Записку? Я думаю, это будет лишним.
     -- Вы думаете? В таком случае под арест я ее не принимаю.
     Селевин замигал серыми неприятными глазами и сухо проговорил:
     -- Если вам угодно -- я оставлю требуемую записку.
     -- Пожалуйста... Вы, разумеется, изложите в этой записке и вашу просьбу
на имя караульного начальника принять арестованную на гауптвахту?
     Мы  зашли  в караулку. Селевин нервно стал  выводить  на клочке  бумаги
строки, искоса  поглядывая  на  бессловесную девицу.  Та равнодушно  зевала,
нагло постукивая концом  зонтика о туфли. Откланявшись, Селевин ушел. Девицу
я приказал отвести в карцер. Она  игриво сверкнула глазками и  вдруг сделала
сердитое лицо.
     ...На рассвете мне доложили, что барышня упала с  нар на цементный пол,
катаясь в схватках, и вся посинела.
     Я подошел к карцеру и заглянул в маленькое окошечко: действительно, она
лежала на  полу, юбки ее были отброшены выше колена, обнажая маленькие ножки
в серых прозрачных чулках. Вся она как-то уродливо скрючилась,  растрепались
обильные волосы, которые почти закрыли ее лицо.
     Я приказал открыть дверь;  вместе с солдатами  мы  уложили ее  на нары,
после  чего я  вызвал  доктора.  Осмотрев ее  внимательно, доктор шепнул мне
лукаво:
     -- Бабенка прикидывается, я дал ей нюхнуть спирту -- сразу очнулась. Уж
и облила  она меня взглядом, точно раскаленным оловом!  Ну,  прощайте. Ежели
будет биться и крючиться -- не тревожьтесь. Я загляну еще раз.
     И, покашливая, выбежал.
     Барышня  лежала спокойно  до прихода Селевина.  Наверху, над караульным
помещением была его канцелярия. Придя около 11 утра,  он вызвал ее к себе  в
кабинет. В одиннадцать, сменяясь с дежурства, я передал ее новому караулу.
     Уже у ротного помещения караульный унтер-офицер, виновато поглядывая на
меня, проговорил, оскаблясь:
     -- Эх, г. капитан,  и барышня же... Когда переносили ее на нары, у меня
даже руки задрожали, до чего хороша...
     -- Да что ты?
     -- Ей  бо-о... Да не вжели она коммунистка? От, беда -- хоть не ходи до
проклятых бабьев.
     И с притворной злобой отплюнулся.
     30 июня.
     У кн[язя] Ливена совсем небольшой отряд (1200--1500 человек). Орудий --
2  (легкие, 3 д[юй]м[овые]), пулеметов  до 12 (Максима, Кольта  и  Гочкиса).
Офицеры его щеголяют по  улицам в фуражках с синим околышем -- эту форму они
придумали  для себя  недавно. Все они смотрят на  нас  с легкой  неприязнью,
совершенно, впрочем, непонятной.
     Кажется,  они готовятся  к отъезду на  фронт ген[ерала] Юденича. Оттуда
благоприятные вести:  войска  Юденича крепнут,  в редких стычках  с красными
бьют  их; морально --  сильны, и  есть много  веских оснований  верить,  что
боевые  действия  (наступление, к которому он  готовится) будут  выиграны  у
большевиков.
     В Митаве  летают слухи, что, вероятно, мы последуем примеру ливенцев --
что-то не верится.
     Бермонт болен.  Я зашел к нему за некоторыми  справками. Рассказал  про
девицу Дитман.
     -- А я ее знаю... Хорошенькая, черт ее возьми, Линицкий!
     -- Чего изволите?
     -- Ты знаешь эту... синеглазую девочку Дитман?
     -- Какую? Ах... так точно...
     Оба они чему-то рассмеялись. Я сообщил, что в городе есть слухи о нашем
отъезде к ген[енералу] Юденичу. Вместо ответа Бермонт ткнул пальцем в карту,