можно  было  --  мы  парадировали бы у него  во  дворе. Ливен --  седенький,
высокий  сухой корнет,  в  кителе  и белой  кавалергардской фуражке. Видимо,
ранен он основательно: когда идет, опираясь на палку, заметно хромает. Глаза
его бесцветны, часто мигают,  и все лицо от боли в бедре  странно  кривится.
Бедный старик! Беспокойный Бермонт доставляет ему немало хлопот.
     Во  время обхода  Ливеном наших рядов  мы  услышали  за углом  соборной
ограды ворчание машины, через полминуты она  осторожно высунулась к повороту
в  нашу  сторону и  с коротким рывком остановилась. Из  нее  вылез  Бермонт.
Широким  деланным  взмахом руки он откинул  концы башлыка за  спину и быстро
направился к оторопевшему Ливену. Не глядя ни на кого, Бермонт обнял князя и
звучно расцеловал его, потрясая старческую руку. Князь слегка прослезился --
это  было  заметно по  его прыгнувшим губам. По окончании  церемонии Бермонт
усадил Ливена в машину и увез к себе обедать.
     21 июня.
     Закончил, наконец, обвинительный акт  (так я понимаю мою работу) против
союзников. Все разбирал груду чужих тетрадей (воспоминаний), разных записок,
вырезок из разноголосых газет (одесских и заграничных).  Записывал кое-что и
из  устных  передач  тех  офицеров,  которые   пережили  одесскую   трагедию
9.
     Получилась увесистая  тетрадь,  для пояснения  текста  я начертил карту
зоны  действия   союзых   войск  с   отметкой   распределения   французских,
добровольческих  и   греческих  частей.   Мне  удалось  достать   экземпляры
французских деклараций и  воззваний к населению, копии приказов командования
и т.  п. Помимо того, мной  подробно  описана (по несомнительным  данным)  и
работа  русских общественных  деятелей  от г.  Андро до  ген[енерала] Шварца
10, Санникова и др.
     Собранный мною и документально проверенный  материал  дал  впечатление,
что действия  союзников в  Одессе  были трагичны  по своим последствиям. Они
проложили  черную  борозду недоверия,  подозрительности  и  даже  нериязни к
союзникам  среди тех, кто  не примирился с большевизмом  -- по крайней мере,
никто из прошедших через пекло Одессы не говорит об их деятельности в теплых
тонах (как говорят, например, о греках).
     Мою  работу я  прочитал  в  присутствии многих штабных  офицеров. В том
месте, где я привел слова адмирала  Амэта 11 (о русских):  "Зачем
нам  защищать их  от большевизма, когда они его  так  жаждут", -- Бермонт не
выдержал. Подошел ко мне, заглянул в тетрадь, потом на  развернутую  карту и
вдруг сказал:
     -- Утопят и меня англичане, если пойду к ним.
     Офицеры перекинулись несколькими резкими фразами вообще о союзниках.
     Доклад мой я прочитал до конца и передал его Бермонту.
     --  Это будет переведено  на  немецкий язык  и  напечатано  в  одном из
берлинских  журналов, -- сказал мне  Бермонт. Уходя  домой, я думал: "Плохую
услугу оказал я союзникам. Впрочем, не страшно..."
     24 июня.
     В городе разгуливают  латышские  солдаты --  кажется,  их  прибавилось.
Держатся  они  скромно,  по  улицам шагают небольшими  группами  (в одно-два
отделения).  Форма  их  странно  похожа  на английские  куртки,  фуражки  со
звездами  на  тулье  и  коротенькие  малиновые  погоны  --  все это  сделано
аккуратно, но общий вид их почему-то штатский: нет четкого внешнего рисунка,
как  у  наших.  Маршируя  по  улицам,  наши солдаты громко отстукивают  шаги
(копируя   немцев),  чеканят   каждое   движение  рук   и   ног;  латыши  же
"распускаются":  иногда  они  покуривают в  строю.  Песни они поют  вяло,  с
каким-то   малоразборчивым  припевом  --  ла,  ла,   ла...  У   здания  1-го
пластунского батальона я слышал,  как наш солдат, провожая глазами латышскую
полуроту, сказал:
     --  Латыши, братцы  мои,  что курицы:  гульнет непогода --  кудахчет  с
перепугу. Но и злой, ежели что... Знаю уж -- служили вместе на хронте...
     ...Прибыла новая партия офицеров  и  солдат. Все такой же  затрепанный,
унылый  вид:  на  лицах   несмываемо  застыла  серая  пыль,  глаза  выражают
беспокойство и легкое недоверие к нам. Ничего, сживутся.
     27 июня.
     Был  в канцелярии полка,  читал приказ  (No 128):  завтра я вступаю  на
дежурство  караульным  начальником  на гауптвахте.  Это против  скверика,  в
десяти  шагах  от  квартиры  Бермонта.  Последнего  вижу  каждый  день:  все
справляется, работаю ли я (пишу ли историю).
     ...А в сущности говоря, и писать-то пока не о чем, разве что о кутежах,
которые угрожающе разрастаются  по  ресторанам и  кафе. Потоцкий  покачивает
головой (хотя сам выпить мастер).
     Кочан рассказывал, что где-то  на окраине города наш офицер избил еврея
за то, что  тот  не  козырнул  (штатский-то!). Оказывается,  что  офицер  по
каким-то  причинам  трудно  различал  вокруг  себя  предметы  и  поэтому все
требовал у еврея, чтобы он ему показал свои погоны и назвал часть, в которой
служит.
     Абракадабра!  Будет  худо,  если  этот  болезненный  надлом обозначится
губительной трещиной в бригаде и вовремя не залечится начальством.
     ...Евреинов бунтарствует;  являясь в  батальон,  "чешет  морды".  Слышу
первый раз, что  и в добровольческих рядах "это случается". Поручик Владыкин
рассказывал, что  сегодня  Евреинов  избил  солдата за  то, что тот,  будучи
дневальным, полулежал на кровати и с кем-то переругивался, а дверь в коридор
была  отрыта и снизу,  с  улицы  в  казарму проник  какой-то  старикашка  --
продавец мыла и ниток. Удивительно! Если это зло  (мордобитие) разовьется --
худо удвоится.  Надо побеседовать  на эту тему с Бермонтом. Он, кажется,  не
любит так жестоко шутить с психологией солдата.
     29 июня.
     Дежурство мое отметилось интересным явлением. Около часу ночи я вышел в
сквер, напротив караульного помещения, приказав караульному  унтер-офицеру в
случае надобности позвать меня.
     После затхлой караулки воздух в  сквере показался опьянительным. К тому
же и ночь  была чудесна:  за  тонкими  черными  колонками  деревьев  золотым
осколком  поблескивал месяц,  а  рядом со мной,  точно  прижавшись  к ногам,
стояла густая тень...
     У  забора  слышались какие-то шорохи:  вероятно,  на скамьях  шептались
парочки.  Все  это  создавало  картину  необыкновенного  покоя  и  почему-то
напоминало  наши  глухие  углы  в  Путивле,  над  синим  изломанным  Сеймом.
Расхаживая  вдоль  канала,  я  различал  мурлыканье солдат -- они  пели свою
любимую: "Умер бедняга в больнице  военной, // Долго родимый лежал -- // Эту
солдатскую жизнь постепенно // Тяжкий недуг доконал..."
     Я им не мешал (караул и вдруг поет!). А не  все ли мне равно?  Я твердо
знаю, что часовые все  на местах и  безусловно бодрствуют. На минуту солдаты
замолкли, и  вдруг среди тишины за забором  на углу сквера раздались громкие