"Начальство прикажет лезть  на стенку --  полезай",  -- припомнился мне
канонический лозунг моего старого командира полка.
     10 июня.
     Митава  медленно, но  упорно вскипает;  целый  день  безжизненно лежат,
точно  опаленные  зноем, ее  улички,  а  вечером кипение  буйно,  настойчиво
пробивается  наружу. Городской парк густо  набит  шумящей  публикой,  играет
военный оркестр (чаще цивильный). На эстраде кафе слышно завывание какого-то
затрепанного актерика. Хохот девиц раскатисто носится по аллеям, мешаясь  со
звоном шпор и смехом военных.  На реке тоже покрикивают, гоняя лодки вдоль и
вкось.
     Многие  офицеры и солдаты в новой форме -- это мундир старого немецкого
сукна,  такие же  брюки. На  левом рукаве белый нашивной  (иногда накладной)
крест -- восьмиконечный. Это  --  эмблема крестоносной идеи отряда. Мелькают
фуражки с голубыми, белыми, синими и красными околышами.
     ...Вернулся  домой   поздно;  по  улицам,  залитым   луной,  бесконечно
раскатывается  женский  визг.  Я  замечаю  --  гулянье  в Митаве  длится  до
рассвета; в  дальних  переулках, где  притаились "злачные" места, оно  живет
непрерывно  с  утра до  вечера и до утра  длиннейшей мертвой цепью.  Солдаты
толкутся там ватагами, странно ухищряясь нести службу  так, что в нужный час
они всегда у начальства на виду.
     Мы с Кочаном снимаем две комнаты на Зеленой улице -- это в пяти минутах
ходьбы  от нашей казармы  и  штаба.  Жить на  частной квартире нам разрешено
потому, что мы на положении начальствующих лиц.
     Окна  моей  комнаты  выглядывают на  пустынный, запущенный сад. У самых
стекол бьется  под  ветром  крапива  и  шуршит  сухая трава.  По ночам низко
нависают над качающимися верхушками деревьев мигающие глазки звезд.  И, лежа
на   кровати,  я  наблюдаю,  как  в  темной  пропасти  неба,  точно  ленивые
белопарусники, проплывают над звездами тучи.
     Вспоминиется юг,  длинный поход, отвратительная свалка на  Днестре, под
гром большевистских  орудий. А тут -- мир, успокоительное стуканье  часов за
стеной, шелест трав за  окном. Кажется, теперь я начинаю первый раз  в  моей
жизни  ценить  нормальную пульсацию быта,  насыщенного  жаждой  миролюбивого
творчества, озаренного немеркнущим светом исканий "правды". Революция -- это
горение  всех  концов  и  начал  жизни, корчевание  устоявшихся  ее форм  --
болезненное, трудное  --  разве  о  ней  хочется думать  в  эти минуты после
надломных самоощущений почти что больных и разбитых?
     После  всего  пережитого  невольно  хочется  (пусть   это  пошло,  зато
искренне)  пустить мимо себя всю громоздкость  событий, а самому уткнуться в
безмятежный угол,  где нет  "ни печали, ни  воздыхания". И разве я не слышу,
как среди ночи за стеной  мучительно вздыхает именно  об этом  "угле" Кочан?
Горячий ветер революции глубоко и дерзко опалил его, в душе он ее презирает,
но говорит о ней в тоне сдержанном и суровом.
     Так относится он и к Белой армии:  служит потому, что нет другой дороги
-- позади  встал огромный кипящий  вал большевизма -- в  него  идти страшно;
впереди же мерцает единственный просвет, еще не затянутый тенями -- армия.
     Мне думается, что все мы пришли сюда с таким восприятием событий.
     11 июня.
     Видел  мичмана;  весь  материал,  имевшийся  у  него  --  две тоненьких
тетрадки, в  которых поставлены  ненужные даты  и  отмечен первый  приказ по
отряду (8 февраля 1919 г., лагерь Зальцведель).
     Тетрадки  он отдал  с большой охотой. Производит  впечатление  мягкого,
добродушного  юноши, весьма заботящегося о гладком проборе и  чистых ногтях.
Вероятно,  он умеет беспечально  созерцать  весь  ход революционных  событий
(Белая армия -- что такое, как не первооснова углубления революции?)
     15 июня.
     Отряд  совсем не велик:  выяснилось, что весь его состав -- 400 человек
(солдат  и  офицеров). На днях ожидается прибытие новой партии из  Галиции и
Польши.  Поговаривают и  о приезде  Тульской  дивизии,  перешедшей  в бою на
р[еке] Мозырь  на сторону Петлюры и  теперь изъявившей  желание  вступить  в
белые  ряды.  "Отряд"  -- это  общее  название, его  составляют  пластунская
бригада, во главе которой  стоит тихий, но  внушительный полковник Потоцкий,
затем  контрразведка,  осведомительный  политический отдел,  броневая часть,
авиационная рота (везде существуют только списки  людей  --  имущества  пока
нет, ожидается на днях из Берлина).
     К   полковнику   Потоцкому  прислушиваются  в  отряде  все.  Он  старый
петербургский офицер с большим служебным стажем. Внешность его необыкновенно
мягкая,  весь  он  проникнут  чувством   собственного  достоинства,  которое
вызывает к нему большое уважение и молчаливую почтительность.
     ...Завтра штаб переезжает  на Анненскую улицу, 8. Я видел это здание --
огромное,  многоэтажное,   оно   вместит   в  себе  множество  канцелярий  и
управлений,  вплоть  до   контрразведки,  которая  нуждается  в  квартире  с
конспиративными ходами.
     Однако,   по   уверению  капитана  Маркова  (адъютанта  штаба  отряда),
контрразведка  засела  плотно -- "как неразорвавшаяся граната в куче мусора"
--  на  Большой улице  и едва  ли  сдвинется  с  места. Во главе стоит барон
Фрайтаг  --  сизый, одутловатый офицер-кавалерист. Сегодня я  познакомился с
ним и тремя его видными сотрудниками -- прапорщиком Б-и 7 (весь в
бриллиантах),  юнкером Германом  (бледный,  нервный)  и вольноопределяющимся
Дальским.  Впечатление  производят  неопределенное,  кроме  юнкера  Германа,
который своего языка "не преодолел"...
     18 июня.
     Вышел приказ: завтра совместно  с ливенцами  у городского собора парад.
Принимает его кн[язь] Ливен 8, командует полковник Потоцкий.
     Отряды  существуют  в командном  отношении  автономно, в  хозяйственном
Бермонт  "слегка" подчиняется  кн[язю]  Ливену (по  договору, подписанному в
марте  в  Берлине  Бермонтом,  кн[язем]  Ливеном,  сенатором  Бельгардтом  и
представителем немецкого Генерального  штаба). Штабс-капитан Марков сообщил,
что этот  парад -- выражение  Бермонтом кн[язю] Ливену  чувства уважения как
раненому герою.
     У Бермонта  появился  новенький многосилный Венз. Проходя через мост на
Аа,  я вдруг услышал за  собой злое  шипение машины,  обернулся и едва успел
разглядеть разлетающийся башлык,  черкеску и  барашковую  шапку Бермонта. Он
почему-то  погрозил мне  пальцем  и кивнул  головой.  Рядом с ним,  прижимая
пальцами фуражку, сидел Линицкий. Как всегда, его лицо сияет.
     19 июня.
     Парад вышел красочный. Выстроившись тугими рядами у собора на мостовой,
мы  затем  вытянулись  в длинную  линию  по узенькой улице, отгороженной  от
дороги перепутанной акацией. За ней белел огромный дом с террасой; в нем жил
кн[язь] Ливен.
     Сделано было  все,  чтобы облегчить ему прием  парада: кажется, если бы