-- Поймут-то поймут, но поверят ли?
     Гуаданини пожал плечами  -- не моя,  мол,  вина. ...Зашел на  минутку к
Ремеру,  начальнику осведомительного  политического отдела.  Поделился с ним
впечатлениями относительно только что виденных воззваний. Он возражал весьма
осторожно,  видимо, нащупывая мои мысли; при  этом  хитро поблескивал узкими
глазками из-за пенсне. Говоря, кривит ехидно рот  и  насмешливо  постукивает
пальцами  по столу.  Приглядишься  -- и  видишь,  что  это  гнутая  ящерица.
По-моему,  он  занимает  пост  не  по себе. Однако  я уверен,  что  при всех
перемещениях служебных лиц он пойдет вверх, а не вниз.
     ...Завтра я назначаюсь дежурным по гарнизону -- придется объезжать весь
город, проверяя посты: они раскиданы положительно по всем углам и закоулкам.
     6 июля.
     По городу  трубят о счастливой  звезде Бермонта:  сегодняшней ночью  на
него совершено покушение -- к счастью, неудачное. И надо же этому  случиться
-- в мое дежурство!
     Вышло это так:  около  12  ночи  я,  подходя  к  помещению  гауптвахты,
заметил, как в  окне при желтом свете лампы метались испуганные лица солдат,
о чем-то горячо переговаривающихся. Услышав мои  шаги,  они  выстроились для
встречи,  и  в ту  же  минуту начальник  караула, подойдя  ко  мне  с ночным
рапортом,  тревожно  стал  докладывать: "...Во  время  дежурства, в половине
12-го случилось просшествие:  из  сквера,  расположенного напротив  квартиры
командующего отрядом, брошена в окно его спальни бомба. Упав на мягкую землю
у самого  подоконника,  она не  разорвалась. Часовой Земенко  схватил  ее  и
бросил в канал, после чего сигнальными свистками вызвал караул".
     Уже в форме рассказа караульный офицер поведал о  том, что еще с вечера
якобы  кто-то  из солдат  заметил  маленького сухопарого господина  в  худом
пальто, шагавшего по скверу. Он подозрительно косил глаза на окна Бермонта и
притворно откашливался, когда  мимо него кто-нибудь проходил. Будто  видели,
как он шептался с таким же человеком за церковью (в сквере же); в сумерки он
куда-то исчез.
     -- Когда мы прибежали, -- сказал офицер, -- мы уже никого не нашли.
     Около пяти  утра  я зашел к Бермонту.  В легком шелковом халате он  уже
сидел в кресле и чистил ногти.
     -- Приветствую, капитан, -- крикнул он беззаботно.
     Я  рассказал  ему о  ночном  происшествии.  Ни  малейшего  впечатления.
Выслушав  до конца,  он  скривил губы  и прошелся  по комнате.  Потом быстро
распахнул окно на улицу, выглянул туда; часовой брякнул ружьем.
     -- Здравствуй, молодец!
     -- Здравия желаю, г. полковник!
     -- Ну что, говоришь, убить хотели вашего командира?
     -- Так точно, да Бог миловал.
     -- Со  мной всегда Бог.  А как ты думаешь, молодец, убьют  меня в конце
концов?
     -- Никак нет, -- гаркнул солдат.
     --  Э,  душа моя,  убьют -- другой найдется Бермонт. Так или иначе, а в
Москве мы будем. Правда, дружище?
     -- Так точно.
     Это становилось уже театральным.  Из глубины  комнаты  вышел  заспанный
Линицкий.  Еще  в  дверях  он  изобразил  на лице  испуг, сменив  его  вдруг
радостью.
     -- Ах, сволочи...
     Бермонт задорно оскалил зубы и выругался.
     -- Что,  Линицкий, шевельнулась, брат, душа? Плохо они знают  Бермонта:
на него нужны двенадцатидюймовые пушки.
     Он  щелкнул пальцами  (мастер!)  и,  выглянув в  сонную  улицу,  громко
свистнул, потом сказал часовому:
     -- Подойди ближе, голубчик, дай твою руку -- вот тебе моя. Передай всем
твоим товарищам, что ни один  из  вас со мной даром не погибнет. Слышишь? Ни
один!  А  убить меня нашим  врагам  не удастся.  Видимо,  солдат растерялся:
слышно было глухое бормотанье.
     ...Поверить в искренность покушения какого-то чудака  я не могу. Что-то
темновато.
     9 июля.
     Штабы  и разные управления нарастают с непостижимой быстротой: появился
штаб  железнодорожной роты, управление инженерно-строительной роты,  рабочей
роты и  т.п.  С  каждым  днем через  вербовочное бюро  в  Берлине (кап[итан]
Непорожный) к нам прибывают офицеры и солдаты разных родов оружия -- саперы,
железнодорожники, артиллеристы, авиаторы, пехота.
     Один  из  наших  полковников  (Вольский)  послан  в Шавли для  открытия
вспомогательных  вербовочных бюро. В  настоящее  время  число их  доходит до
одиннадцати.  Средства  на  это  отпущены  огромные.  Кстати,  жалование  мы
получаем -- т[ак] называемые] Ostgeld; солдаты до 10 мар[ок],  офицеры от 10
[до]  50 мар[ок] в день. Кухня у нас немецкая --  невкусно, но сытно. Каждый
день к казармам  подкатывают  грузовики,  отмеривают  "порции" для роты  или
батальона и катят дальше.
     Солдаты довольны. Офицеры все жалование спускают  по ресторанам и кафе,
отчего вид у многих остается по-прежнему  притертым.  Немецкие  мундиры надо
непременно перешивать --  без  этого они мешковаты. Бермонт возмущается тем,
что офицеры много пьют: вчера за это долго распекал на улице одного из них.
     ...Ливенский  отряд,  действительно,  готовится  к  отъезду   на  фронт
Юденича.
     Полковник  Вырголич,  кажется,  отделяется от  нас  (у  него  небольшая
группа). Впрочем,  он с самого  начала держит  себя  как-то  самостоятельно.
Бермонт на него поглядывает косо:
     -- Без меня у него ничего не получится.
     Эта самоуверенность -- главная черта  его; мне кажется, что  она иногда
принимает  форму непонимания и, тем  не менее, все привыкли слушать Бермонта
(за исключением  мягкого полковника  Потоцкого, который  тоже "слушает", как
безукоризненного, делового  начальника с бравой, решительной душой). Бермонт
на этом выедет.
     12 июля.
     Митава  накаляется, буйно закипает настоящей жизнью веселого гарнизона.
По вечерам ее улички густо забиваются  говорливыми толпами солдат, офицеров,
девиц.
     В  парке до утра гремит музыка, оркестр, очень часто замелькали косынки
сестер милосердия.
     Я  заметил, что не  только  лазареты (они тоже возникают и развиваются)
заполняются неисчислимым  количеством женщин, но  и все  штабы и канцелярии.
Куда ни зайдешь --  всюду слышишь  их звонкий смех, выстукивание на машинке,
шуршание платьев.