гнущийся, осторожный, расчетливый. Говорит с легкой  насмешечкой,  но весьма
мягко.
     Бермонт  назначил  его  начальником  своей  личной канцелярии  (которую
назвал  "походной"),  меня  --  секретарем  (и,  следовательно,  по-прежнему
историком).
     Чесноков любезно улыбнулся, пожал мне руку и скороговоркой сказал:
     --  Вы, капитан, уже написали  что-нибудь? --  И, не дожидаясь  ответа,
обратился к Бермонту:
     -- Капитану и про Киев известно?
     -- Да, я ему все рассказал.
     Чесноков мигнул  глазами и шепотом заговорил  о чем-то  с Бермонтом.  Я
отвернулся.
     Из Берлина  от  полковника  Винберга  приехал  гонец  --  корнет  Попов
(литературный  псевдоним).  Настоящая   его   фамилия   --   Шабельский-Брок
17.  Просил у Бермонта  денег для  газеты --  ему отпустили  6000
герм[анских] марок.
     Я расспрашивал его про  Берлин, про отношение германской общественности
к нашей деятельности, о русских эмигрантах. Попов отвечал желчно --  видимо,
настроен  недружелюбно  ко всему,  что вне  сферы  его  наблюдений. Весь  он
какой-то нервный, щеки его подрагивают,  и  глаза приметно мутнеют. Он часто
срывается с места, поправляя кинжал на боку.
     -- Пишите, капитан,  что-нибудь  в нашу газету,  -- попросил он меня на
прощанье.
     27 июля.
     Задумал пьесу 18 из борьбы  красных и белых, сегодня написал
первую сцену. Эта вещь будет  вне  всякой агитации и вообще  какой бы то  ни
было тенденции.
     Название пьесы (кажется, неудачное) "К свету".
     ...Встретил мичмана Протопопова  в  маленьком  кафе  на  Большой улице.
Рассказывал  частности об их  скудной  жизни в Зальцведеле,  об интригах тех
генералов, у которых не хватало душевных  сил скрепить вокруг себя молодежь,
которая  поэтому  явно  и  чистосердечно  от  них  отшатнулась,  обратясь  к
Бермонту.  Из  киевской  эпопеи  передал   об  одном  из  моих   начальников
(полковнике Чеснокове) любопытный факт  -- будто бы он, очутившись  каким-то
образом  (с  поручением  ездил,  что  ли)  в  заштатном   городке  Белополье
(Харьковской  губернии) продал там кому-то чужой сахарный завод по подложным
документам, выручил от этой продажи крупную сумму.
     -- Из союза "Наша Родина" он тоже взял кое-что, -- добавил мичман.
     Если это так, то... нехорошо будет.
     Слышу  через  открытое  окно на улице настоящий гром музыки и барабана,
прорывается  густая  немецкая  песня. Должно  быть,  пришли  добровольческие
пополнения. К нам в  отряд  почти каждый день вступают добровольно на службу
отлично  снаряженные, крепно слаженные  немецкие роты. Они вливаются в  ряды
"Железной  дивизии"  или  существуют  вполне  автономно,  подчиняясь  только
служебным приказам нашего штаба (не хозяйственным).
     Так  как они  не умеют  читать  русского текста, то  штаб им  переводит
приказы  на немецкий  язык. Завидя Бермонта, пролетающего  на автомобиле  по
городу,  они  удивительно подтягиваются, крепко  "геометрически" приветствуя
его. Бермонт на днях сказал:
     -- Ручаюсь головой, что с ними возьму Москву.
     29 июля.
     Видел Кочана: настроен уныло, заметно разочарован.
     -- В чем дело? -- спрашиваю.
     Махнул рукой.
     -- Покучивают наши... разве вы не знаете, что скандалы  один  за другим
разыгрываются?
     Да, я это знаю. Спрашиваю:
     -- Ну так, но где же лекарство?
     -- У начальства. Лекарство простое -- гнать  эту бродяжную шваль вон из
частей или расстрелять одного-двух для примера.
     Что говорить -- лекарство горькое, но, пожалуй, единственное.
     1 августа.
     Переименовались  в  "Западный  добровольческий  имени  гр[афа]  Келлера
корпус"  (приказ  No 162,  31  июля). Звучит внушительно;  кстати,  и состав
теперь   как   людей,   так  и   наличного   военно-технического   материала
соответствует наименовоанию -- корпус.
     В моей "Истории" я привожу подробные статистические данные о количестве
людей,  аэропланов, машин, орудий и т. д.  Общее  же число людей  -- 21  600
человек.
     Целый  день  сегодня  во  всех  учреждениях  корпуса звучит:  "Доложить
командиру корпуса". "Разрешено командиром корпуса". "Затребовано  командиром
корпуса".
     Видимо,  эти  слова произносятся с весьма ощутительным содержанием: раз
командир корпуса, значит, есть таковой (корпус), есть сила, а следовательно,
найдутся и возможности применить эту  силу к чему-нибудь серьезному и -- как
знать? --  может  быть (и даже непременно), полезному. Только не ошибаюсь ли
я? Многие ли хотят "применять силы к чему-нибудь", да еще "полезному", кроме
разве  рьяного  устроения своего узкого интереса,  своего  "угла"?  Наблюдаю
полковника Чеснокова: суетлив  до самоизнеможения --  все заботится о  своем
именно "угле". И разве он один таков в корпусе?
     3 августа.
     Штабы  окончательно  забиты  женщинами;  сегодня  и  к  нам   в  личную
канцелярию командира  корпуса  пришла с запиской от Бермонта  робкая,  точно
запуганная девица  А.  (латышка).  Ее,  конечно,  приняли. Она  хорошенькая,
черноглазая, с крохотными ручками и вздернутым носиком. Я вспомнил: "Не могу
отказать хорошенькой женщине..." Плохо кончится...
     4 августа.
     Линицкий торжественно объявил:
     --  Вчера  ночью  Славутинского (коммуниста) расстреляли  по  приговору
суда. К  сожалению,  Рождественского  освободили...  Все  доброта  командира
корпуса. Пришла к нему  невеста Рождественского,  стала просить  -- уступил.
Выдал ей записку -- ну и отпустили...
     Я знал, что Рождественского обвиняли в том, что при обыске у него нашли
значок  красной  офицерской  школы  --  пятиконечную  звезду.   Он  объяснил
чистосердечно, что  во время пребывания  красных в Митаве  ему  подарил  эту
звезду красный офицер.
     -- А вы думаете, что Рождественского надо было обязательно расстрелять?
-- спросил я.
     -- Обязательно.
     -- Ну и судия же вы!