всякое кипенье восторга я смотрю с таким же чувством, с  каким  безногий
инвалид   глядит   на   удалые   движения   своих   товарищей".    После
восьмимесячного пребывания за границей, где К.  встретил  своего  раньше
уехавшего в Германию  брата  Петра,  он  поспешил  вернуться  в  Россию,
испуганный  слухами  о  холере.  Заграничное  путешествие  не  расширило
кругозора К. Подобно своему брату,  он  слушал  профессорские  лекции  в
Берлине и Мюнхене, знакомился с профессорами; за пределы университетской
жизни его интересы не выходили, а в этих пределах  его  интересовали  по
преимуществу философия, богословие,  отчасти  история.  Он  познакомился
лично с Гегелем и Шеллингом, но учения их или были для него не новы, или
не произвели сильного впечатления; самые сильные впечатления заграничной
жизни были у обоих братьев  чисто  отрицательные.  Еще  из  Германии  К.
писал: "нет на  всем  земном  шаре  народа  плоше,  бездушнее,  тупее  и
досаднее немцев! Булгарин перед ними гений!" Через год, по  возвращении,
Киреевский  получил  разрешение  издавать  журнал   "Европеец".   Пушкин
приветствовал  новое   издание;   в   журнале   приняли   участие   "все
аристократы", по выражению  Погодина.  Сам  редактор  выступил  с  давно
задуманной статьей: "XIX век".  Часто  видят  в  этой  статье  выражение
западнических мнений, которых будто бы держался К. в начале  1830-х  гг.
Действительно,  К.   доказывает   в   ней   необходимость   заимствовать
просвещение с Запада - но только для того, чтобы Poccия могла  стать  во
главе человечества и приобрести вceмирно-историческую роль.  Просвещение
К., несомненно, уже понимал в это время как усвоение  внешних  знаний  и
техники; он  уже  собирался  из  русского  народного  характера  вывести
особенности  русской  "философии"  или  "любомудрия",   как   он   потом
выражался; он уже строил свое понимание  русского  характера  и  русской
философии на христианском начале в его восточной форме. Ему  недоставало
только  берлинских  лекций   Шеллинга,   чтобы   дать   своим   взглядам
окончательную формулировку. "Европеец" запрещен был на втором номере, по
подозрению, что К., под  предлогом  литературной  критики,  хочет  вести
политическую пропаганду. Только энергическое  заступничество  Жуковского
предупредило  высылку  Киреевского  из  Москвы.  С  этих  пор  наступает
двенадцатилетний  период  бездействия,  объясняющийся  как  тем  сильным
впечатлением, которое произвело на  К.  запрещение  "Европейца",  так  и
привычкой к праздному препровождению времени "на диване, с трубкой  и  с
кофе", о которой не раз упоминают приятели К. и он сам уже с 20-х годов.
Вероятно, тут играла роль и женитьба К. на давно любимой девушке (1834).
"Жаль", писал про братьев К. Грановский, "что  богатые  дары  природы  и
сведения, редкие не только в России, но и везде, гибнут в них без всякой
пользы  для  общества.  Они  бегут  от  всякой  деятельности".   Погодин
высказывал то же со  своей  обычной  бесцеремонностью:  "К.  обабился  и
изленился".  Общественное  оживление  40-х  годов  подняло,  однако,   и
настроение К. С возвращением Герцена в  Москву  салонные  споры  приняли
более острый характер, перешли в  литературу,  вызвали  более  резкую  и
точную формулировку взглядов и привели, наконец, к открытому разрыву. К.
опровергал  Гегеля  Шеллингом  и,  в  духе  последнего,  противопоставил
философии мысли и логики
   - философию  чувства  и  веры.  Первая  для  него  исчерпывала  смысл
европейской жизни, вторая должна была сделаться  специальным  достоянием
русских. Вероятно, это возобновление  интереса  к  философии  и  желание
разработать свою давнишнюю идею в более точной форме побудило К.  искать
кафедры философии  в  московском  унив.  Опальный  издатель  "Европейца"
получил, однако, отказ. Немногим удачнее  была  и  попытка  вернуться  к
литературной деятельности, которой К. жаждал  тогда  "как  рыба  еще  не
зажаренная жаждет воды". В 1845 г.  Погодин  передал  К.  редактирование
"Москвитянина": Петр К. и многие сотрудники "Европейца" стали  принимать
участие в журнале.  Но  с  Погодиным  трудно  было  вести  дело;  притом
цензурные затруднения и болезнь отбили у К. охоту  вести  "Москвитянин";
выпустив три книжки, он бросил работу и опять на семь лет замолчал. Свои
религиозно-философские идеи ему удалось высказать только в 1852 году,  в
изданном славянофильским кружком "Московском Сборнике". Но и эта попытка
повременного издания встретила затруднения со стороны цензуры. Статья К.
была отмечена как особенно вредная, и 2-й том "Моск.  Сборника"  не  был
выпущен в свет, "не столько за то, что в нем было  сказано,  сколько  за
то, что умолчано". После запрещения "Сборника" К. опять уехал в деревню.
"Не теряю намерения" - пишет он из деревни Кошелову -  "написать,  когда
можно будет писать, курс философии. Теперь, кажется, настоящая пора  для
России сказать свое слово о философии, показать им, еретикам, что истина
науки только в истине православия. Впрочем, и то правда, что эти  заботы
о судьбе человеческого разума можно предоставить хозяину, который знает,
когда  и  кого  послать  на  свое  дело".  Эти  строки  хорошо  выражают
настроение последних  годов  К.  "Существеннее  всяких  книг  и  всякого
мышления" - писал он тому же Кошелеву  -  "найти  святого  православного
старца, который бы мог быть твоим  руководителем,  которому  ты  бы  мог
сообщать каждую мысль свою и услышать о ней не  его  мнение,  более  или
менее умное, но суждение  святых  отцов".Уже  вскоре  после  свадьбы  К.
познакомился со схимником Новоспасского м-ря о. Филаретом. Из Долбина он
часто ездил в соседнюю Оптину пустынь, помогал  обители  в  издании  св.
отцов и очень сблизился  со  своим  духовником,  о.  Макарием.  С  таким
настроением  К.  встретил  первые  годы  царствования   Александра   II.
Славянофильский кружок задумал издавать журнал "Русскую  Беседу",  и  К.
послал в "Беседу" статью "О необходимости и возможности новых начал  для
философии". Это было вступление изложению  собственной  системы  К.;  но
продолжение осталось ненаписанным, так как 11 Июня 1856  г.  К.  умер  в
Петербурге, куда прихал для свидания с сыном. Вместе со статьей в "Моск.
Сборнике",  эта  статья  "Рус.  Беседы"  осталась   главным   памятником
религиозно-философского  мировоззрения  К.  .Сравнительно  с   обширными
планами  юных  годов,  такой  результат  был   очень   скромен.   Помимо
неблагоприятных  условий  литературной  деятельности,   это   отсутствие
литературной экспансивности нельзя не поставить  в  связь  с  тем  малым
сочувствием, которое вызывали мнения  К.  за  пределами  его  ближайшего
дружеского кружка. "Оба  брата  К.",  пишет  Герцен,  "стоят  печальными
тенями...  Непризнанные  живыми,  не  делившие  их  интересов,  они   не
скидывали савана. Преждевременно  состарившееся  лицо  Ивана  К.  носило
резкие следы страданий и борьбы... Жизнь его не удалась... Положение его
в Москве было тяжелое. Совершенной близости, сочувствия у него  не  было
ни с его друзьями, ни с нами... Возле него стоял его брат и  друг  Петр.
Грустно, как будто слеза еще не обсохла, будто вчера посетило несчастие,
появлялись оба брата на беседы и сходки. Я смотрел на К.  как  на  вдову
или мать, лишившуюся сына. Жизнь обманула его; впереди все было пусто  -