виду - как видно из письма его к А. Н. Пыпину,  опубликованного  в  1889
г., - исключительно настоящее. "историческая форма рассказа"  -  говорит
он, -  "была  для  меня  удобна  потому,  что  позволяла  мне  свободнее
обращаться к известным явлениям жизни... Критик  должен  сам  угадать  и
другим внушить, что Парамоша - совсем не Магницний только, но  вместе  с
тем и NN. И даже не NN., а все вообще люди известной партии, и  ныне  не
утратившей своей силы". И  действительно,  Бородавкин  ("история  одного
города"),  пишущий  втихомолку  "устав  о  нестеснении  градоначальников
законами", и помещик Поскудников ("Дневник провинциала  в  Петербурге"),
"признающий  не  бесполезным  подвергнут  расстрелянию  всех  несогласно
мыслящих" - это одного поля ягоды; бичующая их сатира преследует одну  и
ту же цель, все равно, идет ли речь о прошедшем  или  о  настоящем.  Все
написанное С. в первой половине семидесятых годов  дает  отпор,  главным
образом,  отчаянным  усилиям   побежденных   -   побежденных   реформами
предыдущего  десятилетия  -  опять  завоевать  потерянные  позиции   или
вознаградить себя, так или иначе, за понесенные  утраты.  В  "Письмах  о
провинции" историографы - т.  е.  те,  которые  издавна  делали  русскую
историю - ведут борьбу с новыми сочинителями, в  "Дневнике  провинциала"
сыплются, как из рога изобилия, прожекты,  выдвигающие  на  первый  план
"благонадежных и  знающих  обстоятельства  местных  землевладельцев";  в
"Помпадурах   и   Помпадуршах"   крепкоголовые   "экзаменуют"    мировых
посредников, признаваемых отщепенцами дворянского  лагеря.  В  "Господах
Ташкентцах" мы знакомимся с  "просветителями,  свободными  от  наук",  и
узнаем, что "Ташкент есть страна, лежащая всюду, где бьют по зубам и где
имеет право гражданственности предание о  Макаре,  телят  не  гоняющем".
"Помпадуры" - это руководители, прошедшие курс административных  наук  у
Бореля  или  у  Донона;  "Ташкентцы"  -  это  исполнители   помпадурских
приказаний. Не щадит С. и новые учреждения - земство, суд, адвокатуру, -
не щадит их именно потому, что требует  от  них  многого  и  возмущается
каждой уступкой, сделанной ими "мелочам жизни". Отсюда и строгость его к
некоторым   органам   печати,   занимавшимся,    по    его    выражению,
"пенкоснимательством". В  пылу  борьбы  С.  мог  быть  несправедливым  к
отдельным лицам, корпорациям и учреждениям, но только потому, что  перед
ним всегда носилось высокое представление о задачах  эпохи.  Литература,
например, может быть названа солью русской жизни: что будет - думал  С.,
- если соль перестанет быть соленою, если к ограничениям, независящим от
литературы, она прибавит еще. добровольное самоограничение?..
   С усложнением русской жизни, с появлением новых  общественных  сил  и
видоизменением  старых,  с  умножением  опасностей,   грозящих   мирному
развитию народа, расширяются и рамки  творчества  Салтыкова.  Ко  второй
половине семидесятых  годов  относится  создание  им  таких  типов,  как
Дерунов и Стрелов,  Разуваев  и  Колупаев.  В  их  лице  хищничество,  с
небывалою до тех пор смелостью, предъявляет свои права на роль "столпа",
т. с. опоры общества - и эти права признаются за ним  с  разных  сторон,
как нечто должное (припомним станового пристава Грациапова и  собирателя
"материалов"  в  "Убежище  Монрепо").  Мы   видим   победоносный   поход
"чумазого" на "дворянские усыпальницы",  слышим  допеваемые  "дворянские
мелодии",  присутствуем  при  гонении  против  Анпетовых  и  Парначевых,
заподозренных  в  "пущании  революции  промежду  себя".  Еще   печальнее
картины,  представляемые  разлагающеюся  семьею,  непримиримым  разладом
между "отцами" и "детьми" - между кузиной  Машенькой  и  "непочтительным
Коронатом" между Молчалиным и его Павлом Алексеевичем, между Разумовым и
его Степой. "Больное место" (напеч. в "Отеч. Зап".  1879  г.,  переп.  в
"Сборнике"), в котором этот разлад изображен с потрясающим драматизмом -
один из кульминационных пунктов дарования С. "Хандрящим людям", уставшим
надеяться  и  изнывающим  в  своих  углах,   противопоставляются   "люди
торжествующей современности", консерваторы в образе либерала (Тебеньков)
и   консерваторы   с   национальным    оттенком    (Плешивцев),    узкие
государственники, стремящиеся,  в  сущности,  к  совершенно  аналогичным
результатам, хотя и отправляющиеся один  -  "с  Офицерской  в  столичном
городе Петербурге, другой
   - с Плющихи в столичном  городе  Москве".  С  особенным  негодованием
обрушивается сатирик на "литературные  клоповники",  избравшие  девизом:
"мыслить не полагается",  целью  -  порабощение  народа,  средством  для
достижении  цели  -  оклеветание  противников.  "Торжествующая  свинья",
выведенная на сцену в одной из последних глав: "За рубежом",  не  только
допрашивает "правду", но и издевается  над  нею,  "сыскивает  ее  своими
средствами"  гложет  ее  с  громким  чавканьем,  публично,   нимало   не
стесняясь. В литературу, с  другой  стороны,  вторгается  улица,  "с  ее
бессвязным  галденьем,  низменною  несложностью   требований,   дикостью
идеалов"
   - улица, служащая  главным  очагом  "шкурных  инстинктов".  Несколько
позже наступает пора "лганья"  и  тесно  связанных  с  ним  "извещений".
"Властителем  дум"  является  "негодяй,   порожденный   нравственною   и
умственною мутью, воспитанный и окрыленный шкурным  малодушием".  Иногда
(напр. в одном из "Писем к тетеньке") С. надеется  на  будущее,  выражая
уверенность, что русское общество "не  поддастся  наплыву  низкопробного
озлобления на все выходящее за пределы  хлевной  атмосферы";  иногда  им
овладевает уныние,  при  мысли  о  тех  "изолированных  призывах  стыда,
которые прорывались среди масс  бесстыжества  -  и  канули  в  вечность"
(конец "Современной Идиллии"). Он вооружается  против  новой  программы:
"прочь  фразы,  пора  за  дело  взяться",  справедливо  находя,  что   и
она-только фраза, и,  в  добавок,  "истлевшая  под  наслоениями  пыли  и
плесени" ("Пошехонские рассказы"). Удручаемый "мелочами жизни", он видит
в увеличивающемся их господстве опасность тем более грозную, чем  больше
растут крупные вопросы: "забываемые, пренебрегаемые, заглушаемые шумом и
треском будничной суеты, они  напрасно  стучатся  в  дверь,  которая  не
может, однако, вечно оставаться для них закрытой". - Наблюдая, со  своей
сторожевой  башни,  изменчивые  картины  настоящего,   С.   никогда   не
переставал, вместе с тем, глядеть в  неясную  даль  будущего.  Сказочный
элемент, своеобразный, мало похожий на то,  что  обыкновенно  понимается
под этим именем, никогда не был  совершенно  чужд  произведениям  С.:  в
изображения реальной жизни у него часто врывалось то, что он сам называл
волшебством. Это - одна из тех форм, которые принимала сильно  звучавшая
в нем поэтическая жилка. В его сказках, наоборот,  большую  роль  играет
действительность,   не   мешая   лучшим   из   них    быть    настоящими
"стихотворениями в прозе". Таковы "Премудрый  пискарь",  "Бедный  волк",
"Карасьидеалист", "Баран непомнящий" и в особенности  "Коняга".  Идея  и
образ сливаются здесь в  одно  нераздельное  целое:  сильнейший  эффекта
достигается  самыми  простыми  средствами.  Немного  найдется  в   нашей