Петрович, показывай...
     Резен  шел  сзади, на щеках его проступили красные пятна - он обиделся.
Афанасий  велел  подать  деревянную  миску, растер в миске пороховую мякоть,
посмотрел, не серого ли цвета. Резен сказал Иевлеву по-немецки:
     - Понимает!
     Афанасий ответил тоже по-немецки:
     - Понимаю!
     И  приказал  костыльнику  подать листок бумаги. У костыльника бумаги не
было,  Резен  вырвал  клочок  из  записной  книжки, старик положил на листок
щепотку  пороху,  сжег.  Порох  сгорел  почти  без  остатка, бумага осталась
целой.
     - Порох  добрый, а ты говоришь - "ничего"! - попрекнул Афанасий Резена,
но уже спокойно. - Монахи мои где?
     Монахи  из  Николо-Корельского  монастыря  высыпали  на плац под мелкий
дождик.  Подрясники  на  них пооборвались, сапоги побились, лица у всех были
загорелые,  носы  облупились  от  солнца, многие сбрили бороды, а Варсонофий
отпустил  усы.  Афанасий,  пряча улыбку, благословил свое воинство, негромко
сказал Иевлеву:
     - Ишь! И с копьями, и с мушкетами! Обучил?
     - Обучил,  -  тоже улыбаясь, ответил Сильвестр Петрович. - Варсонофий у
них мужик разумный...
     - Начальный человек над ними?
     - Капралом зовем, - сказал Иевлев.
     - Ну,  ну,  -  сказал Афанасий, - дело хорошее. Водки им не давай, я их
знаю, жеребцов стоялых...
     И подозвал к себе Варсонофия:
     - Усатый экой!
     Варсонофий молчал, стоял во фрунт, смирно.
     - Табачищем  несет! - сказал владыко. - И сала нет. Согнал сало. Так-то
приличнее для монаха...
     Варсонофий покашлял в кулак.
     - Ну, иди, чадо! - усмехнулся Афанасий.
     Монах  повернулся,  как  учили,  ударил  разбитым  сапогом, пошел через
плац.
     - Не  вернется  в  монахи, - сказал Афанасий. - Образ не таков. Нет, не
быть ему монахом, удерет... Капралом будет али разбойником...
     Прощаясь, Афанасий сказал Резену:
     - А  ты,  господин,  не  обижайся.  Больно  много  вас,  волков,  к нам
повадилось.  Мне про тебя Сильвестр Петрович хорошо сказывал, да я не верил.
Прости, коли обидел, не хотел.
     Инженер не отвечал, посасывал трубку.
     У ворот Афанасий благословил Иевлева, сказал устало:
     - Трудно  тебе  будет, капитан-командор, труднее нельзя! Прощай! Может,
и не свидимся.
     Сильвестр   Петрович  поклонился  низко,  помог  старику  спуститься  в
карбас.  На  валах,  на  башнях,  на стенах крепости, обнажив головы, стояли
артиллеристы,  стрельцы, монахи, каменщики, кузнецы, плотники - все те, кому
предстояло защищать Архангельск в грядущей баталии.
     Афанасий,  стоя  в карбасе, медленно, широко перекрестил их, сказал, не
отрывая взгляда от крепости:
     - С богом!..
     Матросы  крюками  оттолкнули  судно,  келейник накинул на плечи владыки
шубку, костыльник покрыл ему колени теплым платком...
     - Теперь водки выпить да поесть малость! - сказал Сильвестр Петрович.
     - Это хорошо! - согласился Резен.
     Он  протер  стекло  подзорной  трубы и еще посмотрел: Двина была пуста,
только  дождь  моросил,  да  низко,  над самой водой летали чайки. Невидимые
дозорные перекликались на валах и башнях крепости.
     - Поп какой! - сказал с удивлением Резен, глядя вслед карбасу.
     - Поп  разумный!  Пойдем,  Егор.  И  будь  в  спокойствии. Нас упредят,
узнаем от караулов. Не гляди, что пусто, - по всей реке народ стережет...
     Вдвоем  спустились  с башенной вышки, по мокрому пустому плацу дошли до
крыльца  избы,  в  которой  жил  Резен,  тут  остановились.  Инженер  сказал
по-немецки:
     - У  меня аквавита есть - добрая водка. Берег для случая. Немного выпил
- давно. С господином Крыковым выпил...
     - Господин  Крыков,  может,  сейчас  уже  и  досмотр  начал! - произнес
Сильвестр Петрович. - А может, и воров рубит. Все может быть...
     Они  вошли  в горницу, инженер зажег свечу, отпер ключом сундук, достал
аквавиту  и  скляницу шидамской горькой, ее осталось совсем немного, на дне.
Солдат принес жареной рыбы, котелок с горячей кашей.
     - Капитан  Крыков  не  раз  задавал  мне  вопросы  о  том, как устроены
европейские  государства,  -  произнес  Резен. - Он словно бы все время ищет
ответа  на  занимающий  его  вопрос, а что это за вопрос - не знаю. Он много
думает, этот человек, и много читает...
     Иевлев кивнул:
     - Да, он много думает, и трудно живется ему на свете...
     Потом, держа прозрачную бременскую рюмку перед глазами, спросил:
     - Егор,  ответь  мне по правде, нынче ответь, перед баталией. Для какой
причины  ты,  иноземец,  нам  служишь?  Зачем  тебе умирать для нас? Деньги,
золото ты не слишком жалуешь, не как иные иноземцы, то я не раз примечал...
     Резен разлил золотистую аквавиту по рюмкам.
     - Ты,  капитан-командор,  -  русский. Вы, русские, всегда любите знать:
зачем, для какой причины, что думает человек, когда молчит. Так?
     Сильвестр Петрович кивнул.
     - Я  тебе  скажу.  Сегодня  надо  все  говорить.  Русский  умный народ,
русский храбрый народ, русский человек имеет вот такое сердце.
     Инженер  широко  развел  руки,  чтобы  показать,  какое огромное сердце
имеет русский народ, ушиб пальцы о стену, улыбнулся. Иевлев молча слушал.
     - Русский  позвал  нас,  русский думает: иноземец нас научит, мы так не
умеем,  как  умеет иноземец, мы ему дадим золото, много золота. Я инженер, я
имею  в  десять раз больше, чем ты, мой начальник. Вот как сделал русский. А
как  сделал  он, иноземец? Венецианец Георг Лебаниус, еще лекарь Лофтус, еще
Риплей,  еще  тот,  первый,  - все они сидят под замком. Вот как они делают,
вот   как   они  сделали.  Консул  Мартус,  еще  пастор,  еще  негоцианты  в
Архангельске - что они сделали?
     Резен горячился, ему не хватало русских слов, он заговорил по-немецки:
     - Пусть  черт  их возьмет, я насмотрелся на то, как и что они делают. Я
видел  их на Москве, в Кукуе, я видел их так, как ты, русский, их никогда не
видел  и не увидишь. Кто едет сюда? Проходимцы, обманщики, на сто негодяев -