появлялись  люди  дель  Роблеса.  Склонившись, они шли вдоль бортов, один за
другим,  сильные,  умелые,  в  хороших  панцырях из гибкой стали, с длинными
острыми ножами в рукавах.
     Голголсен   спустился   на   шканцы,   мотая  головой,  сказал  Крыкову
по-русски:
     - Пфа, как ошень колотный покод! Пфа! Мокрий покод!
     Крыков  не  ответил, стоял неподвижно, сложив руки на груди под плащом.
Его   капрал  и  солдаты  ловко  ворочали  тюки.  Теперь  Афанасий  Петрович
нисколько  не сомневался в том, что корабль воинский и построен вовсе не для
добрососедской  торговли,  а для боев. Но уверенности еще было недостаточно,
надобно  было  уличить  воров,  а  когда  уличишь  - быть бою, добром шведы,
разумеется,   не  отпустят  таможенников  с  корабля.  И  Афанасий  Петрович
готовился  к  тому,  что  обязательно должно было случиться, - к сражению, и
оглядывал  шканцы,  шкафут,  бак  не  как  корабль, а как поле боя, стараясь
предугадать ход событий...
     Голголсен  стоял  рядом, хмурился, - тоже ждал, не отрываясь смотрел на
сереющие  в  сумерках  огромные  лари,  в которых Джеймс скрыл своих солдат.
Таможенники,  шестеро  в ряд, подходили все ближе и ближе к ларям, отваливая
на  ходу  тюки  и  шомполами  прокалывая  мягкую  рухлядь. Тюков было много,
таможенники запарились...
     - Для  какой  надобности  на  шканцах  расположены  сии лари? - спросил
Крыков.
     Конвой  сделал  вид,  что  не понял вопроса, и почти в это же мгновение
стенка  ларя  бесшумно ушла в сторону, в пазы, абордажные солдаты с топорами
шагнули  на  таможенников, те схватились за шпаги. Голголсен отступил на шаг
от  Крыкова,  выбросил  вперед  руку с пистолетом, но выстрелить не успел, -
желтое пламя опалило ему лицо, и он упал на бок, хрипя, с пулей в груди...


2. МЕХОНОШИН УДРАЛ

     На корабле затрещали выстрелы.
     Поручик  Мехоношин сразу вспотел, ойкнул, побежал за караулку - седлать
коня.  Руки его не слушались, он задыхался, не мог толком затянуть подпругу.
Выстрелы  делались  чаще  и чаще, с Двины донесся протяжный крик. Мехоношин,
пригибаясь,  потянул  коня  на  дорогу  и  только здесь сел в седло. Тут ему
стало  спокойнее,  он перекрестился и, прошептав: "Шиш вот вам, стану я ради
вас, прощелыг, помирать", - дал шпоры коню и поскакал к Архангельску.
     В  городе  поручик  без  труда отыскал покосившуюся, поросшую мхом избу
кормщика  Лонгинова и вошел с тем властным видом, которого всегда страшились
подчиненные  ему  люди. Однако Нил, еще не отдохнувший с дороги, хлебал щи и
поручика  не испугался, а белобрысый мальчик даже потрогал шпагу Мехоношина.
Девчонка жалась в углу.
     - Здорово! - сказал Мехоношин.
     - Ну, здорово! - ответил Лонгинов, облизывая ложку.
     - Ты и есть кормщик Лонгинов?
     - А кто ж я еще? Известно - Нил Лонгинов.
     - Сбирайся, тебя князь-воевода требует.
     - Чего сбираться? Едва вошел - сбирайся! Дай хоть ночку поспать.
     - Нельзя! - твердо сказал Мехоношин. - Спехом велено.
     - Да  на  кой  я  ему  надобен?  -  рассердился  кормщик.  - Будто и не
кумились.
     - Там узнаешь...
     Нил вздохнул:
     - Куда  ж ехать-то? Съезжая будто на замок заперта, - солдаты на шанцах
говорили. В самый в боярский дом?
     Громыхнула дверь, вошла Фимка с деревянным подойником - доила корову.
     - Вот  офицер  пришел, - виноватым голосом сказал Лонгинов. - К воеводе
требует...
     Ефимия  поставила  подойник,  поддала ногой мурлыкающему коту, чтобы не
совался к молоку, посмотрела на Мехоношина:
     - Да  он  едва  с моря вынулся, чего натерпелся-то, господи! Едва шведы
смертью не казнили, вешать хотели.
     Мехоношину  надоело, он топнул ногой, заорал, что выпорет батогами. Нил
поднялся, дети жалостно заплакали.
     - Конь есть? - спросил поручик.
     - Не конь - огонь! - усмехаясь, похвастал Лонгинов.
     Вывел  из  сараюшки  старого,  разбитого  на  все  четыре  ноги мерина,
взобрался на него, сказал с озорством:
     - Давай, кто кого обскачет? Ух, у меня конь!
     Фимка выла сзади, возле избы, провожала мужа словно на казнь.
     В Холмогорах Мехоношин сказал воеводе:
     - Привез   тебе,  Алексей  Петрович,  рыбака-кормщика:  сам  он  своими
глазами  видел  на  шведском  флагмане кормщика Рябова, знает верно, что тот
кормщик  шведу  предался.  Капитан-командору  сей  Рябов  наипервейший друг.
Теперь рассуждай...
     Прозоровский ахнул, взялся за голову:
     - Ай, иудино семя, ай, тати, ай, изменники...
     - Думай крепко!
     - Ты-то сам как, ты что, поручик?
     Мехоношин  насупился,  молчал  долго,  потом  произнес  со  значением в
голосе, твердо, словно бы отрубил:
     - Измена.
     - Отдадут Архангельск?
     - Отдадут, и сам Иевлев, собачий сын, ключи им подаст.
     Прозоровский  ударил  в  ладоши, велел ввести Лонгинова. Кормщик вошел,
словно  не  впервой,  в  дом  воеводы,  сонно  оглядел ковры, развешанные по
стенам сабли, хотел было сесть, воевода на него закричал.
     - Ну-ну,  -  сказал  Лонгинов, - что ж кричать-то? Намаялся я, на своем
одре столько едучи...
     - Говори! - приказал воевода.
     - А чего говорить-то?
     - Как Рябова изменника видел, что слышал, все по порядку...
     Лонгинов  неохотно,  но  в  точности, стал рассказывать. Воевода слушал
жадно, кивал, поддакивал:
     - Так, так, так! Ай-ай! Так, так...


3. АФОНЬКА КРЫКОВ ИМ ДАСТ!