Работные  люди,  выбрав  топоры, шли к точилу - точить жала. Иные здесь
же  тесали  себе  топорища  поудобнее,  другие  насаживали  топоры на долгие
ручки, - получалось вроде алебарды, только поувесистее.
     Кочнев хитро подмигнул на старого мастера, сказал:
     - Топорик себе припрятал Иван Кононович, я видел, самый наилучший...
     - Ври толще! - усмехнулся мастер.
     - Да  уж  видел, видел, - смеялся Кочнев, - чего таиться от своих... Он
им задаст - шведам, Иван Кононович наш, ох, задаст...
     - И  задам!  - тоже посмеивался старик. - Почему не задать? Молодым был
- нынче вспомню...
     - А коли швед в тебя из пистолета, Кононыч, тогда как?
     - А  так,  что  я  дожидаться  не  буду!  Я  его  топором  взгрею, он и
побежит...
     - Ой, не побежит?
     - Ну, тогда зарублю!..
     - Не  дойдет он до вас! - сказал Егорша. - Не пустим. У нас на цитадели
его так огреют, что завернет он обратно в свою землю...
     Он  попрощался  с мастерами, сел на своего жеребчика, поехал в город. У
кирки,  с палашами наголо, со строгими лицами стояли матросы. Аггей сидел на
ступенях,  покуривал  трубку.  В  полуоткрытую  дверь сердито смотрел консул
Мартус,  ругался  на  Аггея, требовал воеводу. Аггей молчал, сидел к Мартусу
спиною.
     - Чего он? - спросил Егорша брата.
     - Выпустить!  -  пыхтя  трубкой,  ответил Аггей. - Нет, теперь посидит,
отдохнет...
     Егорша  спешился,  сел  рядом с братом, рассказал, что видел за длинный
день.  Аггей  угрюмо  молчал.  На соборной колокольне опять ударили в набат,
ударили  у Параскевы, у Козьмы и Демьяна. Аггей выбил трубку о каблук, хмуро
сказал:
     - Проезжал  давеча  тут  солдат  Смирной,  один на шанцах остался, всех
шведы  порубили...  А  Мехоношин,  собака, удрал. Говорят, будто к воеводе в
Холмогоры подался...
     Егорша спросил с испугом:
     - И Афанасия Петровича убили?
     - Убили будто! - сказал Аггей.
     Егорша тихонько охнул, встал. Аггей на него прикрикнул:
     - Ты еще завой, лучше будет! Шпагу носишь, матросы на тебя смотрят...
     Из  двери  кирки  высунулся пастор, сказал, что хотел бы иметь беседу с
достойным  унтер-лейтенантом  по секрету. Аггей поднялся, подошел к двери, с
размаху втолкнул пастора в сени, захлопнул створку с лязгом.
     - Еще стереги их, собак. Пушки в кирке в своей держат, народ!
     У  причала,  возле  крепостного  карбаса Егорша увидел бабиньку Евдоху.
Она  стояла  молча,  смотрела  на  Двину, на отваливающие и приходящие суда.
Егорша  поздоровался,  спросил,  за  каким делом вышла в такой день из дому.
Бабинька ответила виноватым голосом:
     - Я-то  у  Сильвестра Петровича отпросилась в крепость, он и бирку дал,
приезжай,  говорит, бабушка, твои мази больно хороши для раненых. А Таичка с
Ваняткой там гостюют...
     Карбас  шел  медленно  на  веслах. Навстречу, с моря, тянул ветер, косо
хлестал  дождь.  Молчаливые,  словно  вымершие,  стояли  на якорях иноземные
негоциантские  корабли.  Далеко  в  Соломбале вновь ударил набат, над Двиною
поплыли тревожащие гулкие звуки.


2. "НИКТО НЕ ПОБЕДИТ ТЕБЯ, ШВЕЦИЯ!"

     Вечером  с  моря  поползли низкие, серые, зловещие тучи, порывами полил
дождь,  ветер  засвистал в снастях "Короны". Двина побурела, вздулась, шумно
била  в  берега.  На  шанцах  пылали  подожженные  шведами караулка, казарма
таможенников, балаганы, в которых жили драгуны.
     Ярл  Юленшерна  в панцыре под кожаным плащом, в стальных наколенниках и
налокотниках,  в  медном  позолоченном  шлеме  с  перьями,  стоял  на  юте у
гакборта,  возле  быстро  вертящегося  колдунчика.  Горнисты, выстроившись в
ряд,  играли  сигнал:  "С  якорей  сниматься,  следовать  за  мной!"  Медные
колокола  били боевую тревогу. Эскадра готовилась к сражению: пушечные порты
были  открыты,  жерла  пушек  глядели  в  серую  мглу;  солдаты скручивали и
поднимали  кверху кожаные переборки офицерских кают; солдатские и матросские
койки  убирали в сетки, на ростры и в кубрик, чтобы ничего лишнего не было в
бою,  чтобы  ничего  не мешало и не путалось под ногами в решительные минуты
сражения.
     Артиллеристы  работали у пушек: вынимали ствольные пробки, раскрепляли,
расправляли  тали.  Готлангеры  -  артиллерийские  прислужники,  в  коротких
курточках  без  рукавов,  в железных нагрудниках - укладывали справа у пушки
пыжевник  и  банник,  слева  вешали  кошель  с  пыжами, с грохотом кидали на
предназначенные  места ломы и гандшпуги. Палубные матросы, кряхтя и ругаясь,
ставили  между  каждыми двумя пушками полубочки с водою, над которыми, чадя,
горели  пушечные фитили. Из погребов артиллерийские носильщики бегом таскали
в  корзинах  ядра,  картечь, порох. Корабельные слесаря раздавали абордажным
солдатам  исправленное  и отточенное боевое оружие. Матросы-водолеи поливали
палубы  водою,  чтобы  из-за  пустяка не вспыхнул пожар. Корабельные шхиперы
командовали  натягиванием  плетенных  из  линей  сеток над шканцами и баком.
Сетки  эти  должны были удержать во время боя падающие на людей осколки мачт
и рей.
     Внизу,  по  трапам и переходам, матросы спускали в глубокий трюм гроб с
останками   полковника   Джеймса,   сзади  шел  эскадренный  лекарь,  просил
жалостно:
     - Осторожнее,  почтенные господа! Вы не знаете, каких трудов мне стоило
нынче изготовить это тело к тому, чтобы оно не испортилось...
     Матросы, кряхтя, отругивались:
     - Нас-то никто не станет штопать после смерти...
     - Нашего брата просто кидают в море...
     - У него было написано в контракте...
     - В контракте или без контракта - все нынче отправимся на дно...
     - Как, гере магистр? Чем кончится этот проклятый поход?
     В  трюме  корабельный  слесарь  запаял  дубовый гроб в железный футляр.
Капеллан  пошептал  губами  над  покойником  и  вместе  с лекарем отправился
наверх, спрашивая по пути:
     - Где   безопаснее,  гере  доктор,  во  время  сражения?  Под  палубным
настилом или на шканцах?
     По  дороге  они  вдвоем  зашли  в  кают-компанию  и  выпили по большому