- Побили?
     - Побили!  - сказал Молчан. - Что ж их не побить! Кого насмерть побили,
кого повязали, кого поучили, слышь - охают...
     - Пить... - попросил Митенька.
     Молчан  подложил  Митеньке  под  голову  свой армяк, велел лежать тихо,
пошел  к  пленным шведам. Увидев русского, шведы залопотали по-своему, стали
на  что-то  жаловаться  или чего-то просить - Молчан не понял. Он подходил к
каждому,  осматривал,  поворачивая  перед  собою  пленного, - искал, наконец
нашел  -  фляжку.  Офицер испуганно дернул ее из ременной петли, с угодливым
лицом,  кланяясь,  вытащил пробку. Молчан не стал пить, вернулся к Митеньке,
опустился  возле  него  на  колени,  разжал его крепко стиснутые зубы. Водка
пролилась, мужик с бельмом досадливо сказал:
     - Лей, не жалей!
     Лицо  Митеньки  теперь посерело, глаза закатились, из-под черных ресниц
светились  белки.  Молчан намочил тряпку, положил на лоб Митеньке. Тот опять
весь  вздрогнул  и  затих.  Молчан  неподвижно  на  него  смотрел. В листьях
деревьев  прошелестел  ветер,  выглянуло  солнце, заиграло на мокрых стволах
берез,  в  каплях  непросохшего  дождя.  Было  слышно, как офицер на батарее
кричал сорванным голосом:
     - Пушки готовсь! Фитили запали! Огонь!
     - Отходит! - сказал Молчан, беря руку Митрия своими жесткими ладонями.
     Мужики  сняли  шапки.  Глаза  Митеньки медленно открылись, он вздохнул,
позвал:
     - Дядечка, а дядечка?
     И пожаловался:
     - Что ж не идет?..
     Пушки  опять  сотрясли  землю маленького Маркова острова. Молчан крепко
сжал Митенькины холодеющие руки, утешил как мог:
     - Погоди, скоро придет дядечка. Отыщется.
     Но  Митенька  уже  не услышал, и Молчан, насупившись, закрыл ему глаза.
Мужики  молча  надели  шапки.  Мужик  с  бельмом, снимая с костра чугунок, в
котором кипела похлебка, позвал:
     - Пообедаем, что ли? Не рано, я чай...
     Другие  обтерли  ложки,  перекрестились. Молчан все сидел и сидел возле
тела Митеньки, думал. Потом сказал:
     - Я  вот  как  рассуждаю:  искать  нам  Рябова надо, кормщика. Может, и
лежит где в лозняке. Шевелись, артель, поднимайся...
     - Вот  ужо пообедаем, так и поднимемся, - сказал мужик с бельмом. - Кое
время горячего не хлебали. Садись, Павел Степанович, бери ложку...
     Молчан  подошел  поближе  к  другим мужикам, сел на корточки, зачерпнул
похлебки...


5. БРАНДЕРЫ ПОШЛИ

     Красивый  праздничный  кафтан  Резена  уже  давно изорвался и измазался
кровью  раненых,  уже  давно  инженер  скинул его в горячке боя, поворачивая
вместе  с  Федосеем  Кузнецом  тяжелые пушки и сам вжимая фитили в затравки.
Уже  ранило  Сильвестра  Петровича,  бабинька  Евдоха перевязала ему ногу, и
опять  капитан-командор  вернулся  на  свою  воротную  башню,  развороченную
шведскими  ядрами. Уже дважды тушили пожары в крепости. С вала уже снесли по
скрипящим  лестницам  вниз  многих  убитых  пушкарей  и  положили  рядом  на
булыжниках   плаца,  а  шведские  ядра,  визжа,  продолжали  свое  дело:  то
вгрызались  в  крепостные  валы  и  стены,  то  падали на крыши солдатских и
офицерских домов, то в клочья рвали пушкарей, солдат, матросов.
     Двенадцатый час подряд продолжалось сражение.
     Крепостной  старый попик служил панихиду. Несколько старух стояли возле
своих   убитых   мужиков-кормильцев,   держали  в  руках  тоненькие  свечки,
подпевали  попу.  Здесь же рядом, в горнах, кузнецы с завалившимися глазами,
с  лицами,  покрытыми копотью, калили каменные ядра, дергали цепь на вал - к
пушкарям,   раскаленное  ядро  пушкари  поднимали  в  железной  кокоре,  оно
брызгалось   искрами,   шипело,   когда  его  вкатывали  в  пушечный  ствол,
остуженный  уксусом и протертый банником. Цепями же вздымали наверх чугунные
и  железные  ядра.  Рыбацкие  женки,  двинянки, пришедшие со своими мужиками
возводить  крепость,  искали  по  двору,  за  избами,  за наваленными в кучу
досками,  щебнем  шведские  ядра.  У  каждой  женки в руке было по нескольку
кругов,  этими  кругами  они  мерили объем ядра. Случалось, оно подходило, -
тогда  ребятишки  с визгом волокли его к крепостной стене, кузнецам. Кузнецы
ухмылялись в бороды, - эдак войне и не кончиться до веку...
     Во  дворе, за крепостными погребами, женщины варили солдатам, пушкарям,
матросам,  кузнецам  кашу-завариху  со свиным салом, с говядиной и с перцем.
Одна,  толстая, краснощекая, размахивая уполовником, кричала сильным мужским
голосом:
     - А  я  ему  говорю:  собака,  давай,  говорю, сала. Комендант, говорю,
велел.  А  он, вор, руки в боки и меня с насмешкой срамит. Я ему говорю: ты,
говорю, собака, мне сам капитан-командор...
     В  воздухе  со  свистом  пронеслось  ядро,  ударило  в  стену  погреба.
Стряпуха продолжала:
     - Да вы слушай, женки, вы меня слушай. Я говорю...
     И  она  рассказала,  как  поднялась  в  "самый  распропекучий  ад", где
господин  Иевлев сидит, - в башню, и как господин капитан-командор назвал ее
"голубушкой"  и  велел сало на корм воинским людям давать непременно, а коли
кладовщик еще заупрямится, "стрелить его на месте поганой пулей"...
     - Что  же  не  стрелила?  -  спросила другая женщина, укачивая на руках
ребенка.
     - Поганой  пули нет, оттого и не стрелила! - ответила стряпуха и, встав
на  приступочку,  глубоко запустила свой уполовник в большой чугунный котел,
где кипела каша, фыркая салом.
     Другая стряпуха принесла в бадье тертый чеснок с луком, спросила:
     - Спускать, что ли, Пелагея?
     - Не  рано  ли? Как спустишь, так и раздавать надобно, а им, небось, не
с руки, самое - палят...
     - Они  палить веки вечные будут! - сказала та, что укачивала ребенка. -
Снесем  на  валы,  покушают,  а  так, что же, на голодное-то брюхо... Давай,
Пелагея, наливай, я своей артели понесу. Семка мой, кажись, и уснул...
     Положив  ребенка  под  стеночку,  на лавку, она взяла деревянную мису с
двумя ручками, подперла ее крепким коленом и велела:
     - Лей пожирнее - пушкарям завариха-то...
     Пелагея  с  грохотом швырнула на доски уполовник, взяла могучими руками
черпак   на  палке,  помешала  в  котле,  чтобы  всем  досталась  одинаковая