ратной  работы,  закусывали  под крепостными стенами, у разбитых и сгоревших
изб и амбаров, на церковной паперти, перекликались:
     - Эй, капрал, жив?
     - Ничего, живой...
     - А говорили - голову тебе оторвало.
     - Моя пришита крепко...
     Плац  шумел,  как  ярмарка,  солдаты  уже  выкатили из погребов бочки с
водкой  и  медом,  все громче делался смех, солонее шутки. Возле разрушенной
ядрами  крепостной бани пушкари угощали пленного шведского канонира водкой и
сухарями. Он жадно пил и ел. Пушкари смеялись:
     - Что, брат, взял Архангельский город?
     - Женка, небось, плачет, убивается, а? Женатый?
     - Он молодой, гулять к нам пришел, за богатством...
     Швед кивал, глупо улыбался, счастливый, что жив, что теперь не убьют.
     Монахи,  подвыпив,  пошли  к  Иевлеву  просить не гнать их в монастырь.
Сильвестр  Петрович, положив раненую ногу на лавку, сидел возле погреба, где
во  время  баталии прятал дочек и Рябовского Ванятку. Варсонофий поклонился,
Иевлев спросил:
     - А чего ж вы тут делать будете?
     - Гулять, господин капитан-командор, будем малым делом...
     - Во ангельском чине? - улыбаясь, спросил Иевлев.
     Варсонофий  разгладил  солдатские  усы, покашлял в кулак. Другие монахи
тоже покашляли. Семисадов сказал:
     - А что, Сильвестр Петрович, может, и оставим которых на цитадели...
     За  погребом  сильные  женские  голоса  завели песню, она понеслась над
крепостным  плацем,  над  валами,  над  башнями,  над тихой Двиной - удалая,
громкая, праздничная:

                Бражка ты, бражка моя,
                Хмельна бражка, остуженная,
                Крепка бражка, рассоложенная...

     В  крепостных  воротах  с  громом,  яростно  ударили  барабаны, победно
запели  горны.  Народ  поднялся  на ноги, толпа хлынула к дороге - смотреть,
как  несут  знамена  со  шведских  плененных  кораблей.  Стрельцы,  солдаты,
матросы, бросая шапки вверх, кричали:
     - Слава!
     - Любо!
     - Ура-а-а!..
     Толпа  напирала,  передние,  взявшись  за руки, не пускали тех, кто был
позади,  иначе  бы  народ  смял  все  шествие. Барабаны били все громче, все
ближе  к  Иевлеву. Он встал, держась рукою за стену погреба, дочки и Ванятка
забрались  ногами  на  лавку  рядом  с  ним, горящими глазенками смотрели на
Егоршу  Пустовойтова,  который  со  шпагой, вытянутой вперед, мерно шагал по
булыжникам,  бледный,  с  торжественно-суровым  лицом.  За  ним в ряд шагали
четыре  барабанщика, за барабанщиками шли горнисты - играли сбор. Дальше шел
единственный  спасшийся  таможенный  солдат  Степан  Смирной,  обожженный, с
рукою  на  перевязи, - нес кормовой флаг плененного корабля. За ним матросы,
откинувшись  назад,  высоко  выбрасывая  ноги,  несли  флаги  с других судов
шведской эскадры - вымпелы, гюйсы, стеньговые флаги.
     В  двух  шагах  от  Сильвестра  Петровича  Егорша  остановился,  ударил
каблуками,   поднял  шпагу  выше  головы,  сказал  срывающимся,  но  громким
голосом:
     - Господин  капитан-командор!  Флаги  с полоненных шведских кораблей, в
честном   сражении   нами  отбитые  -  гюйсы,  вымпелы,  малые  прапорцы,  -
доставлены  в  Новодвинскую  цитадель,  в  ваши  руки,  как  вы есть старший
морской начальник и над крепостью командир!
     У  Иевлева дрогнуло лицо. Коротким точным жестом он показал перед собою
на булыжники:
     - Стелить здесь!
     Таможенник  Смирной  широко взмахнул древком, синее с золотом полотнище
кормового  флага,  морщась  в складки, легло на камни. Матросы вышли вперед,
кинули  на  булыжник  гюйсы,  прапорцы, вымпелы. Сильвестр Петрович, сдвинув
брови, четко приказал Семисадову:
     - Возьми Ванятку, боцман!
     Семисадов   взял  маленького  Рябова  на  руки,  пригладил  ему  волосы
шершавой  мозолистой  ладонью,  вопросительно взглянул на Иевлева. Сильвестр
Петрович  кивнул  на  флаги,  устилающие  землю. Боцман, догадавшись, шагнул
вперед,  сильными руками высоко держа Ванятку, словно бы показал его народу;
потом  одним движением поставил мальчика крепкими ножками, обутыми в сапожки
с  подковками,  на  синий  шелк  флагов,  вымпелов,  гюйсов. Толпа вздохнула
единым  счастливым  вздохом, рыбацкие вдовы и женки, матери и сестры, утирая
слезы,  тянули  шеи  -  увидеть  сироту; мужики, солдаты, матросы закричали,
заговорили все разом:
     - Слава!
     - Любо!
     - Рябовский мальчонка!
     - Любо нам, любо! Так делаешь, капитан-командор!
     - Что на мель корабль посадил - того сирота!
     - Добро ему.
     Народ  шумел,  словно море в штормовую погоду, напирал на матросов, что
окружили шведские флаги, голоса делались все громче, все мощнее.
     - Любо то, любо!
     - Слава!
     Ванятка  постоял  на  шелках,  застеснялся,  огляделся, будто привыкая,
потом,  не зная, куда девать руки, сунул их за вышитый поясок испачканной на
пожаре  рубашки  и  пошел по флагам, по синему с золотом шелку, пошел к тем,
кто  бился весь нынешний день со шведом, - к закопченным усталым пушкарям, к
матросам,  что  вели  брандеры  на  вражеские суда, к землекопам, кузнецам и
плотникам,  которые  построили  крепость  и  сражались  наравне  с воинскими
людьми.  Чьи-то  дюжие  руки  еще  раз  подняли Ванятку над головами, чей-то
радостный голос крикнул:
     - Вот он, Рябов Иван сын Иванович! Слава!
     - Слава! - подхватил народ.
     - Честно  и  грозно во веки веков! - беззвучно, одними губами прошептал
капитан-командор. - Во веки веков!
     За его спиною плакала, не утирая слез, Таисья.