коней  наметом,  засвистали,  ударили  по  толпе  нагайками. Народ с криком,
пряча   головы   от  ударов,  отпрянул,  кони  топтали  людей,  роняя  пену,
вздымались  на  дыбы.  Помост  со  скоморохом открылся - медведь мирно стоял
перед  княжеской  свитой, нюхал воздух, облизывался. Скоморох его оглаживал,
приговаривал белыми губами:
     - Ничего, Михайло Иванович... Ничего...
     И  в  том, как поглядывал скоморох на вооруженных конников, было что-то
такое  гордое  и бесстрашное, гневное и насмешливое, что князь отворотился и
не  стал  более  туда  глядеть.  А  вылезая  из кареты в своем дворе, сказал
встречающему думному дворянину Ларионову:
     - Хорош  у тебя порядок, собачий сын! Хорошо своего воеводу приветил...
Ну погоди, еще потолкуем...
     И распорядился:
     - Скомороха  пороть батогами нещадно, смертно, нынче же! Медведя вздеть
на  рогатину!  Гайдукам  и  иным прочим, что гоготали, видя бесчестье своему
боярину, - по пятьдесят кнутов каждому...
     Ларионов поклонился, дьяки с испугом переглядывались.
     Попозже  пришел  Ларионов,  сказал  своим твердым голосом, что скоморох
преставился,  а  шкуру  медвежью  он, думный дворянин, приказал выделать для
воеводских покоев.
     Всю  ночь воевода не мог уснуть - ждал вестей из крепости. В длинной до
колен,  цветастой  шелковой  рубахе, задыхаясь от духоты, закрыв все ставни,
утирая  пот  полотенцем,  ходил  по  скрипящим  половицам, пинал сафьяновыми
татарскими   ноговицами   сонных   мурлыкающих   котов,  звал  караульщиков,
спрашивал  сырым  от страха голосом, тихо ли в городе. Караульщики не знали,
воевода грозился:
     - Смотреть с усердием, шкуру спущу!
     К  утру,  не  раздеваясь,  задремал  на  лавке,  и  опять, как давеча в
Холмогорах,  привиделось  ему  дурное:  черная  вода,  и его туда бросают, в
воду, он хочет бежать, а не идут ноги...
     Разбудил  воеводу дьяк Абросимов, доложил, что иноземцы ждут воеводской
милости  -  проститься, их корабли уходят нынче в море. Дьяк Гусев держал на
подносе  корабельные  пассы, каждый был написан на александрийской бумаге, и
при  нем  -  копия по-латыни. Воевода, потный от дурного сна, всклокоченный,
принял  капитанов  и  шхиперов  приветливо, каждому корабельщику отдал пасс,
сказал,  что  нынче  бесчинствам  капитан-командора  положен  конец.  Консул
Мартус  поклонился, ответил, что счастлив слышать добрую весть. Прозоровский
пригласил  корабельщиков  непременно  быть  к  ярмарке в будущем году. Слуга
подал  вино  мальвазию.  Пушечный  мастер  Риплей  провозгласил  здравицу за
воеводу  князя  Прозоровского  -  просвещенного  и  великодушного  вельможу.
Иноземцы  закричали "виват". Консул Мартус провозгласил другую здравицу - за
князя  Прозоровского,  победителя  шведов.  Гости  опять  закричали "виват".
Князь,  развеселившись,  велел  гостям  садиться за трапезу. Пушечный мастер
Риплей сидел слева от воеводы, говорил участливо:
     - Мы  все,  просвещенные  европейцы, понимаем, как вашей милости трудно
иметь  дело  с  варварами,  подобными  Иевлеву.  Но  наши  письма, в которых
дословно  описаны  мытарства, постигшие нас в Московии, несомненно попадут в
руки  великого государя. Преславный государь прольет слезы над нашей участью
и строго покарает виновных...
     Часом  позже  воевода с крыльца своего дома видел, как на негоциантских
кораблях корабельщики стали поднимать паруса, готовясь к выходу в море.
     Вернувшись  в  горницу,  Прозоровский  позвал  дьяков,  велел им читать
вслух  все,  что  написали  иноземцы.  Дьяки  читали,  переводили, толковали
написанное.  Воевода  слушал и кивал головою - хорошо написали иноземцы, как
надо написали, теперь строптивому Иевлеву - конец...
     Но  на  сердце  все-таки  было неспокойно: из крепости Мехоношин еще не
вернулся.


                                             Всех   офицеров   без  суда  не
                                        арестовывать, кроме изменных дел.

                                                                 Петр Первый


                            И вы пороху не теряйте, и снарядов не ломайте:
                            Меня пулечка не тронет, меня ядрышко не возьмет.

                                                                       Песня


ГЛАВА ВТОРАЯ


1. ВАШУ ШПАГУ, КАПИТАН-КОМАНДОР!

     На  крепостном  погосте палили из мушкетов, ружей и пищалей - три залпа
в  воздух  над  могилой.  Семисадов и Аггей Пустовойтов поправляли кресты на
могилах  Митеньки и Якоба. Народ уже разошелся, с моря дул прохладный ветер,
над  свежими  могильными холмами трудников, работных людей, пушкарей, солдат
и  стрельцов  еще  молились,  тихо  плача,  женки,  матери, сестры. У одного
холмика  стоял на коленях матрос, держал на руках грудного мальчонку - сына,
ладонью  бережно  подгребал  к  холмику  черную  двинскую  землю.  Над  этой
могилкой матросской женки Устиньи тоже стреляли из ружей и мушкетов...
     Внезапно  из  крепостной  калитки,  размашисто  шагая,  появился Резен,
подошел к Иевлеву, сказал торопливо по-немецки:
     - Дорогой   друг,  здесь  драгун  Мехоношин  и  с  ним  два  стрелецких
начальника  -  оба  чрезвычайно  важные и неприступные. На стругах множество
стрельцов  -  из  Вологды.  Занимают  караулы, командуют всем и требуют вас.
Ищут также лоцмана...
     Сильвестр  Петрович  вынул  трубочку изо рта, хотел что-то спросить, но
не  успел.  Железная  калитка  со  скрежетом  отворилась,  на  погост  вошел
поручик,  за ним - худой как жердь, крючконосый, с торчащими в стороны усами
полковник   Нобл,   третьим   -  полуполковник  Ремезов,  невысокого  роста,
дородный. Сзади шли солдаты с саблями наголо, чужие, нездешние.
     Иевлев,   спираясь   на  костыль,  поднялся,  сунул  трубку  в  карман,
подождал.  Мехоношин подошел совсем близко. Сильвестр Петрович смотрел в его
бегающие  глаза. Аггей Пустовойтов и Семисадов, не доделав свою работу, тоже
подошли.
     - Вы  есть  бывший капитан-командор Иевлев? - спросил Мехоношин тусклым