Свита воеводская при нем: кто его тронет?
     Он спешился, постучал хлыстом в ворота.
     На  крыльце  боярского  дома Егорша почти столкнулся с Мехоношиным. Тот
отступил  в  сени.  Егорша  побледнел,  крепче  сжал в руке хлыст, раздельно
сказал:
     - Вот ты где, господин поручик.
     - А где мне быть? - тоже побледнев, спросил Мехоношин.
     - Будто не знаешь?
     - Не знаю, научи! Позабыл что-то...
     - Ужо, как вешать поведут - вспомнишь!
     - Меня вешать?
     Егорша,  не  отвечая,  вошел  в сени, властно отворил дверь. Навстречу,
мягко ступая, кинулся дьяк Гусев, зашептал, дыша чесноком:
     - Почивает еще князь-воевода! Немощен... Столь велики недуги...
     - Буди! - приказал Егорша. - Недосуг мне.
     - Никак не велено! - кланяясь повторял дьяк. - Строг, на руку скор...
     - Ждать  мне  нельзя!  -  сказал  Егорша.  -  Еду к Москве с донесением
государю...
     Дьяк  испугался, побежал по скрипучим половицам - к воеводе. Егорша сел
на  лавку,  задумался.  Через покой широким шагом, словно не замечая Егоршу,
прошел  Мехоношин.  Хлопнула одна дверь, потом другая. Сверху, с лестницы на
Егоршу  смотрели  старые  девки-княжны,  осуждали,  что-де  не кланяется, не
спрашивает  про здоровье. Недоросль Бориска подошел поближе, заложил руки за
спину, осведомился:
     - Верно, будто викторию одержали?
     - А тебе что? - грубо спросил Егорша.
     - А мне то, что я воеводы сын! - выпятился недоросль.
     - Таракан  ты  запечный,  а  не  воеводы  сын! - ответил Пустовойтов. -
Постыдился бы спрашивать.
     Старые   девки   зашептались,   укоряли   Егоршу,   что-де   не   знает
шевальерства,  не обучен плезиру, небось, как прочие иевлевские, - портомоин
сын. Егорша сидел, глядя в сторону, поколачивая хлыстом по ноге.
     В  доме  все  время  слышалось  движение,  бегали слуги, носили воеводе
моченую  клюкву,  рассол,  тертый  хрен,  пиво - опохмелиться. Сверху иногда
доносилось  грозное  рычание,  уговаривающий  голос  Мехоношина. За спиною у
Егорши  скрипели  двери,  половицы, перемигивалась дворня. Казалось, что вся
боярская  челядь  о чем-то сговаривается. Егорше надоело, он сказал старушке
карлице:
     - Ты, бабка, скачи быстрее, сколько мне ждать?
     Карлица   завизжала  мужским  голосом,  перекувырнулась  через  голову,
пропала  в  сумерках  воеводского  пыльного  дома.  Тотчас  же пришел думный
дворянин  Ларионов,  без  поклона, сурово, словно арестанта, повел Егоршу по
ступеням  наверх в горницу. Воевода сидел отвалившись в креслах, лицо у него
было  серое,  опухшее,  глаза  едва глядели, лоб повязан полотенцем с тертым
хреном.  Думный  Ларионов  сел на лавку, вперил в Егоршу острые глазки, стал
качать  ногою  в мягком сафьяновом сапожке. За спиною воеводы покусывал губы
поручик   Мехоношин.   Подалее   перешептывались  дьяки.  Егорша  поклонился
Прозоровскому,  передал,  что  было  велено  Сильвестром Петровичем. Воевода
неверным голосом, плохо ворочая языком, спросил:
     - Иевлев твой да Крыков - дружки?
     - Как - дружки? - не понял Егор.
     - Одного поля ягода?
     Мехоношин  все  облизывался,  все покусывал губы, слушал, пряча взгляд.
Ларионов покачивал ногою, смотрел исподлобья, словно бы к чему-то готовясь.
     - Рябов  да Крыков дружки, - продолжал воевода, - то мне ведомо. Крыков
с  капитан-командором,  небось,  тоже  прелестные  листы читали, одним миром
воры мазаны, одно скаредное, подлое дело затеяли...
     Егорша, напрягшись, побелев, прервал воеводу:
     - Сии  поносные  слова,  князь-воевода,  мне  слушать непереносно. Я по
делу на Москву послан и должен там быть без всякого промедления...
     - Ты?
     - Я, князь-воевода!
     - А ты какого роду-звания?
     Егор,  насупившись, чувствуя беду, ответил, что роду он простого. Тогда
тонким  голосом,  словно  читая по книге, думный дворянин сказал, что негоже
ему,  смерду,  мужицкому  сыну  ехать  пред светлые государевы очи. Поедет к
Москве  иной человек, дворянского роду, а Егорше приказано от воеводы сидеть
здесь,  в Холмогорах. Егорша вспыхнул, закричал, что ему велено отбыть самим
капитан-командором. Тогда вперед вышел Мехоношин, прищурился:
     - Подай-ка письмо!
     - Тебе?
     - Мне!
     - А ты кто таков здесь есть?
     - Таков, что тебе мой приказ - в закон!
     Воевода  что-то замычал, тоже протянул руку за письмом... Егорша, плохо
соображая, трясясь от бешенства, выбежал во двор - к коновязи.
     Вороного его жеребца здесь не было.
     Какие-то  слуги  в однорядках, жирные, здоровые, косматые, играли возле
коновязи  в зернь. Ругаясь, Егорша спросил, где его жеребец, куда воры свели
коня,  для  чего  делают  не по-хорошему? Слуги, пересмеиваясь, не отвечали.
Тогда  он  схватил самого здорового за ворот, тряхнул, поставил перед собою,
но  тотчас  же  сзади  его  ударили  под колени, и он упал навзничь - в гущу
челяди.  Несколько  слуг навалилось ему на грудь, другие на ноги. Он потерял
сознание.
     - Полегче,  полегче!  -  сказал Мехоношин. - Досмерти-то и не для чего.
Бери, кидай в яму, где Лонгинов скучает, вдвоем повеселее им будет.
     Слуги  взяли  Егоршу за ноги и за руки, понесли в сад; тут под дубочком
была  вырыта  яма  с  крышкою  из  железных  полос. У ямы Егоршу положили на
землю.  Мехоношин  наклонился  над ним, поискал в его карманах, нашел письмо
Сильвестра  Петровича  к  царю и возвратился к воеводе. Прозоровский стоял у
окна, охал, сгонял с пива пену, пил маленькими глотками.
     - Теперь  нам  обратного  пути нет, князь! - сказал Мехоношин. - Начали
дело, надо, не робея, до конца делать...
     - Беды  как  бы  не  было!  -  прижимая  рукою полотенце ко лбу, заохал
Прозоровский. - Смело больно начали, пропадем, поручик...
     - Хуже  не  будет!  -  со значением произнес Мехоношин. - А коли с умом
делать  - ничего и не откроется. Поеду я сам к Москве, все великому государю
поведаю  о  тебе  на  первом  месте. Нам самим об нас и думать, другие-то не
помогут.
     Прозоровский сел на лавку, запричитал: