верные.  Как  они  из  заточения  спаслись,  то  не  прятаться  пошли,  а на
крепостные  валы  поднялись  и  зачали  из  пушек  по шведу палить. Пушечный
мастер  там  аглицкого роду, сам пушки наводил и сам пушкарями командовал, и
оттого  немалый  урон  шведы  понесли.  И  многие  русские пушкари, и многие
стрельцы,  и  солдаты,  и  матросы,  поперек измены, не щадя живота, полегли
мученической  смертью.  А  иевлевские  люди,  иудино  семя, не таясь в своем
бесстыдстве,  с  великими  почестями  приняли в цитадели шведского воинского
человека  в  красном  кафтане,  трубили  ему в трубы, в барабаны били, как и
мне,  воеводе,  никогда  не  делают.  С  тем  человеком вор Иевлев беседовал
долгое  время  - до самой его, шведа, кончины, и глаза ему закрыл, и свечу в
руки дал...
     - Ежели  свечу по православному обычаю дал, то, может, тот человек и не
швед был? - усомнился Ремезов.
     - Молчи  да  слушай!  -  прикрикнул  воевода.  -  Иноземец,  инженер из
венецианской  земли,  тем  Иевлевым  был  замучен  насмерть,  сгорел живьем.
Иноземцы-негоцианты,  в  городе  Архангельском  проживающие,  по  его, вора,
указу  все  были под караул взяты и только нынче отпущены. Пушки на кораблях
негоциантских,  купеческих  он,  вор,  велел имать, от того великую обиду на
нас иноземцы имеют, ни один корабль более торговать не придет...
     Вильгельм Нобл закивал: конечно, не придут, зачем приходить?
     - То-то,  что  не придут! - сказал воевода. - Которые же людишки тайные
листы  читали  и прелестные слова говорили против воеводы, и против боярина,
и  против  работы  на верфях, и против негоциантов, - те людишки Иевлевым на
волю  выпущены.  Для  чего так? Для того, что они по сполоху собрались шведу
передаться  и  со  шведом нас резать, и головы наши на рожны сажать, и ремни
из  нас  резать.  Поручику,  господину  Мехоношину, сам вор Иевлев сказывал:
передадимся-де  шведам,  выйдем  к  ним в море навстречу, вывезем на подушке
ключи  от  города  Архангельского,  поклонимся подарками, будут нам почести,
будет  нам  добро,  веселыми-де  ногами  ходить  зачнем.  Верно  ли  говорю,
господин поручик?
     Мехоношин поклонился:
     - Так, князь-воевода!
     - Висеть  ворам  в  петле!  -  заключил  Прозоровский, вставая. - Тебе,
господин  полковник,  и  тебе,  господин полуполковник, приказываю: идти, не
медля  никакое  время,  стругами на цитадель, поставить на ней караулы; вора
Иевлева  моим  воеводским  именем  и  указом  одеть  в  железы,  вора Ивашку
заковать  и  под  стражей  доставить  в  Архангельск,  в острог, под крепкое
заключение.  С  вами  отправится сей поручик, ему быть комендантом крепости.
Нынешнего  же  дня или завтра, как управитесь с арестованием воров, отпишу я
естафет  его  величеству  Петру  Алексеевичу,  пошлем  воров перед ясные очи
князя-кесаря,  а  коли  нам  велят  -  и  мы  разберемся,  на огне живо тати
заговорят...
     Полковник смотрел на воеводу с готовностью, Ремезов сидел потупившись.
     - А  что  вы  с  войском  припоздали  - то вам в заслугу не вменится! -
строго,  угрожающе  добавил Прозоровский. - Коли сделаете на цитадели добром
-  позабудем  и Великий Устюг и Усть-Вагу. Коли так же будете стараться, как
на  пути  от  Вологды,  -  пошлю еще естафет. Больно много нынче вороги наши
народишка воинского подкупают, то на Москве ведомо. Идите!
     Стрелецкие начальники поклонились, ушли на свои струги.
     Воевода  снова  сел  на  лавку,  расставив  ноги,  отвалясь, - грузный,
насупленный. Глаза его бегали, он опять начал бояться затеянного дела.
     - Либо  он  тебя,  князь,  либо ты его! - заговорил Мехоношин. - Хребет
ломать  надо  сразу  же,  немедля! Упустим время - сожрет с потрохами. Нынче
любовался  я  на  тебя, сколь мужественно ты с ними беседовал. Устрашились и
по ниточке ходить станут...
     Князь перебил:
     - Народишко,  народишко  подлый, вот кого боюсь. Станут болтать нивесть
что, всем ведомо, который человек шведское судно на мель посадил.
     Мехоношин сказал с презрением:
     - Народишко?   Народишко,   князь-воевода,   под  батогами  отца-матерь
забудет,  не  то  что  кормщика.  Запалим веники, вздернем на дыбу, погладим
огонечком,  побежит  по  городу  страх  божий  - живо замолчат. А заробеем -
пропадем.  Заробеем,  князь,  и  отъедет  челобитная на тебя к Москве, тогда
поволокут в Преображенский, к самому князю-кесарю...
     Прозоровский заерзал на лавке, замахал руками:
     - Тьфу, тьфу, типун тебе на язык.
     - Имать  воров надо, - сказал Мехоношин - всех, до единого. На Марковом
на  острове  тати  согнаны, беглые холопи, рваные ноздри, рубленые персты. Я
их  облавой  переловил  по лесам, а вор Крыков уговорил Сильвестра поставить
тех  татей  на  остров.  Всех надобно за караул в узилище, от них, небось, и
челобитная на тебя, на воеводу нашего...
     Он  натянул  перчатку,  полюбовался  рукою,  оправил  на  бедре  шпагу.
Прозоровский пыхтел, моргал, ничего не решался ответить.
     - Сразу бы и кончил тех воров на Марковом! - предложил Мехоношин.
     - Много ли их? - спросил воевода.
     - Порядком.
     - Ты  поначалу  Иевлева  забери,  другим  разом  -  беглых. Боюсь шума,
поручик... Кормщик-то не отыскался, Рябов?
     - Не слышно...
     - Ну иди, иди, делай...
     Мехоношин ушел.
     Прозоровский,  насупясь,  думал  беспокойные  свои думы. Тихо ступая на
носки,  незаметно  появился дьяк Гусев, сказал, что пушечный мастер аглицкий
немец  Реджер  Риплей  спрашивает  деньги  за  государеву  службу,  как было
договорено. Князь велел заплатить.
     - Сполна? - спросил дьяк.
     - Сполна! Да все ли они написали, что надобно?
     - Все, князь...
     После  дьяка  явилась  княгиня  Авдотья, исплаканная, испуганная, стала
спрашивать,  верно  ли  толкуют,  будто князь велел Иевлева за караул брать.
Воевода   ощерился,  вытаращил  глаза,  заорал,  что  не  ее  ума  то  дело,
замахнулся  на дородную княгиню палкой. На отцов крик прибежали старые девки
с  недорослем  -  унимать  воеводу.  У  него  от бешенства побагровел носик,
затряслись  жирные  щеки, сам понимал, что неладно делает, да обратного ходу
не  было.  Орал  на  всех  долго,  потом прилег отдохнуть, но едва задремал,
причудилось  такое,  что  лучше  бы  и  не  ложился. Княгиня сбрызнула его с
уголька, помолилась над ним, сказала сквозь слезы:
     - Может,  к  городу  поехать,  князюшко?  Ждут,  небось, тебя, воеводу,
праздник там, колокола звонят...
     - Мехоношин здесь?