выдержал, сказал словно невзначай:
     - К Москве - от капитан-командора с донесением государю об виктории.
     Караульщик постарше снял шапку.
     - Ну,  давай  бог!  Может, и наградит тебя царь-батюшка. В старопрежние
времена  так-то  бывало: который весть добрую привезет - тому награждение, а
который чего похуже, того и за караул...
     Другие караульщики засмеялись:
     - За караул? Больно, брат, славно: тут покруче берут...
     - Да уж башку оттяпают...
     - И на рожон взденут...
     Старик вздохнул:
     - Оно  так:  близ царя - близ смерти. Поди знай-угадай! Ну, да у Егорши
дело  верное.  Еще  бывает  спросит  царь  -  чего тебе за добрую твою весть
надобно.  Тут,  Егор,  враз  отвечать  поспешай.  Ежели  помедлил  - с таком
останешься. Знаешь, чего спрашивать-то?
     - Знаю! - твердо ответил Егор.
     - Ты  полцарства  спрашивай!  -  сказал издали белобрысый караульщик. -
Полцарства, да к ему царевну впридачу...
     - Зубоскалы!  - молвил старик. - Не царевну ему бы, а корову да овец во
двор. Изба-то вовсе, я чай, прохудилась...
     Караульщики  со  смехом  подняли  шест,  Егор выехал из Архангельска. И
тотчас  же  в воображении своем он увидел себя не в густом придвинском бору,
а  на  Москве, в государевых покоях. Вот идет к нему навстречу государь Петр
Алексеевич,  читает донесение, целует Егора и спрашивает, чем его наградить.
А Егор отвечает:
     - Определи  меня,  господин  бомбардир,  в  навигацкое  училище,  что в
Сухаревой  башне.  Буду  я  учиться  со всем старанием и прилежанием и стану
капитаном большого пятидесятипушечного корабля...
     Бьют  барабаны,  трубят  рога,  и  Егорша на коне въезжает в навигацкое
училище...  Огромные  сосны  стоят  в  навигацкой  школе,  не слышно людских
голосов,  не  видно учеников... Ах, вот оно что! Это не школа. Это бор, - не
доехал  Егорша  до навигацкой школы. Задремал в пути с усталости. Но ничего,
он доедет. Непременно доедет...
     На  рассвете  Егорша  добрался  до  Холмогор. Подворье владыки Афанасия
удивило  его невиданным безлюдьем: словно вымерли многочисленные службы, над
архиерейской  поварней  не видно было дыма, по двору не сновали, как всегда,
иподиаконы,   хлебные,   сытенные,   рыбные   старцы,   мастера-золотописцы,
серебряники, свечники, раскормленные архиерейские певчие...
     - Что  у вас поделалось? - спросил Егорша бледного, с очами, опущенными
долу, келейника.
     - Что обезлюдели?
     - Ни души не видать-то...
     - Владыко  всех  к Архангельску отослали - свейского воинского человека
бить.  Сами,  из  своих ручек протозаны раздавали, алебарды, сабли, мушкеты,
сами  здесь  учение  во  дворе  делали. Сотником над ними пошел ризничий наш
отец Макарий...
     Егорше  стало смешно, но он сдержался, не показал виду, только утер рот
ладонью. Келейник быстрым шагом сходил в покои, вернулся, сказал:
     - Ждет тебя владыко!
     Афанасий  стоял  в  своей  опочивальне,  держась худой рукой за изножье
кровати.  Он  был  в  исподней  длинной  белой  рубахе, с колпачком на седых
волосах, худой, неузнаваемо изменившийся за эти дни.
     - Ну? - крикнул он. - Что молчишь? Язык отсох?
     - Виктория!  -  полным,  глубоким  голосом возвестил Егорша. - Наголову
разбит швед. Кончен вор!
     Владыко  всхлипнул,  хотел  что-то  сказать  и  не  смог. Долго длилось
молчание.  Егорша  подумал, что Афанасий опустится сейчас на колени и начнет
творить молитву, но старик, вместо молитвы, вдруг поклонился и сказал:
     - Спасибо  тебе,  внучек.  Теперь и помирать способнее станет. Хвораю -
старость одолела, давеча собрался к вам на цитадель, да силенок не хватило.
     И  стал  выспрашивать  о  подробностях  сражения,  да  так толково, что
Егорша  подивился  - можно было подумать, что владыко в старопрежние времена
воевал.  А  когда Егорша, прилично к месту и к сану Афанасия, рассказал, что
шведов  побито  порядком  и тела их до сих пор плывут по Двине, Афанасий без
всякого смирения в голосе ругнулся:
     - Ну и так их перетак! Звали мы их к Архангельску, волчьих детей?
     Погодя спросил:
     - Воеводу оповестил о виктории?
     - Сейчас к нему буду! - отозвался Егорша.
     - Умно!  Не для чего с ним ныне собачиться. Вреден, пес, многие пакости
способен  свершить,  крепкую  руку  на  самом  верху  имеет.  Паситесь  его,
детушки, срамословца окаянного, сквернавца, доносителя...
     Егорша  с  изумлением  взглянул  на  Афанасия  -  что  о  князь-воеводе
говорит. Тот, словно догадавшись о мыслях Егора, пояснил:
     - Опасаюсь,  детушка,  доброты  капитан-командора.  Горяч  он  и  добер
невместно.  Ныне  с  великой викторией на прошлое дурное махнет рукой, а сии
змии,  небось, не позабудут, зубами и поныне скрыпят. Засели, поганцы, здесь
в  Холмогорах  -  и  дьяки  все  трое,  и  думный  дворянин,  анафема, и сам
тать-воевода,  еще с офицером неким беглым. Прозоровский будто денно и нощно
зелено  вино трескает, до горячечных видений допился. Сей ночью бос и наг по
двору  метался,  срамоты  на  всю  округу.  Для  того  о сем сказываю, чтобы
берегся ты у него в хоромах...
     - Да как берегтись-то? - недоуменно спросил Егорша.
     - Потише  будь,  поклонись пониже, шея не сломается... Ну, иди, внучек,
иди, детушка, утомился я, лягу. Иди с богом...
     Он  благословил  Егоршу,  лег.  Егорша  вышел. Келейник проводил его до
калитки, прошептал скорбно:
     - Совсем слабенек наш дедуня. Ох, господи!
     У   дома  воеводы  попрежнему  прохаживались  караульщики,  назначенные
Сильвестром  Петровичем.  Полусотский  кинулся навстречу Егорше, тот, сидя в
седле,  коротко рассказал про одержанную над шведами победу. Солдаты сбились
вокруг  Егорши,  жадно выспрашивали, он отвечал с подробностями, как села на
мель  флагманская  "Корона",  как  в  корму  ее  ударил  фрегат,  как  вышли
брандеры, как абордажем пленили яхту. Полусотский спросил:
     - Может,  и  нам к Архангельску идти? Чего тут более делать? Воеводу, я
чай, никто нынче не обидит, кончен швед.
     - Все недужен князь? - спросил Егорша.
     - Спился  вовсе!  - смеясь, ответил полусотский. - Давеча на крышу влез
- кукарекал. Смотреть, и то срамота...
     - Что  ж,  идите!  - сказал Егорша. - И впрямь делать тут более нечего.