море, но то было действием мимолетным. А сколько было таких исполинских
дней 1812 года на пространствах, которые и быстрейшая мысль едва успевала
обнимать? "Неприятель,-сказано в известиях генерала Тормасова,-защищался
отчаянно и в укреплениях, и за каменной стеной монастырской, и на подъемном
мосту в самом городе на реке Муховце". Завоеватель не мог жаловаться на
слабость оружия полков разноплеменных. В пределах России они были его
полками. Не они его оставили, его оставила счастливая его звезда.

Августа пятого накануне того дня, когда на берегах Днепра решалась судьба
Смоленска, граф Витгенштейн выдерживал бой четырнадцать часов против
маршала Удино, подкрепленного и усиленного новыми войсками. Неприятеля было
втрое более русских, сила русских умножалась видом и голосом родной страны.
Гремел бой под Полоцком, гремел и на стогнах градских. Темнота ночи
глубокой прекратила бой упорный и кровопролитный.





                            ОСТАВЛЕНИЕ СМОЛЕНСКА

Выше сказано было о мужественной обороне Смоленска Раевским, Дохтуровым,
Коновиицыным и другими. Достопамятно и отступление генерала Неверовского,
который с юными и малочисленными полками выдерживал и выдержал сильный и
порывистый напор Мюратовой конницы. Судьба и до 1812 года обрекала Смоленск
первою жертвою за Отечество. Митрополит Платон за несколько лет до
нашествия, проезжая через Смоленск в Киев, сказал: "Древние стены Смоленска
достаточны были в свое время к обороне города, но по нынешним
обстоятельствам им нужны новые укрепления". Проницательный взор Платона на
стенах Смоленска прочитал будущий его жребий. Не содрогнулась Россия, но
сильной была поражена скорбью, когда заветные ее врата распахнулись в даль
России. Жалостью кипели сердца русские, уступая пожарные развалины родного
города. Но от стен Смоленска до стен Москвы, час от часу более, пролегались
могильные пути нашествию. Пламя горящих селений сливалось с ночными огнями
сторожевыми, и каждый поселянин и каждый сын России вооружался к защите
родного края.





  ТРЕТИЙ ПЕРИОД 1812 ГОДА. ПРИБЫТИЕ КУТУЗОВА К ВОЙСКУ, БИТВА БОРОДИНСКАЯ И
                             УСТУПЛЕНИЕ МОСКВЫ

Напечатал я в моей "Истории жизни Александра Первого", что благовременное
прибытие Кутузова к войску было общим торжеством. На гибель нашествия
уступали ему пространство земли, но в тех быстролетящих обстоятельствах
трудно было обозревать и соображать цель великих пожертвований. На героя
отступления, на право-душного вождя, который в стройной непоколебимости
вел, охранял и сдал русские полки Кутузову, сильное восставало негодование.
Но в ясной душе своей герой отступления крепился совестью и богом.
Полагают, что мысль Барклая-де-Толли была та, чтобы затянуть нашествие на
берега Волги; слышно было, что уже и отправлены были туда чиновники для
заготовления всего нужного. Пишу об этом предположительно. Но из
соображения тогдашних обстоятельств явствует, что главное дело состояло в
том, чтобы скрыть от Наполеона, каким путем пойдет русское войско по
оставлении Москвы. Ибо и при первом шаге и до нашествия Москва стояла
обреченною жертвою за Отечество. А к заслонению ею военного пути, как выше
упомянуто, приняты были предварительные меры: по отдельной ли своей мысли
или по сношению с мыслью предместника своего? Все равно. Главное то, что
Казанская или Владимирская дорога и Волга заполонили на несколько дней
мысли завоевателя глубоким неведением о русском войске. Если б
Барклай-де-Толли и вовсе в этом не участвовал, то, снова повторяю, и тогда
бы не мог никто оспорить ни одной ветки из бессмертных его лавров.
Обдуманным и стройным отступлением Барклай-де-Толли осекал порыв нашествия
и побеждал его. Очевидец и сочинитель книги о походе Наполеона в Россию
говорит: "Слепо доверяя Наполеоновым бюллетеням, мы воображали, что будто
бы одна большая армия не пострадала. Но по всему течению Двины от Витебска
до Риги и всем пространстве между верхним Неманом, Припятью и Днепром,
везде остались горестные, несомненные памятники злоключения большой армии.
Обольщая нас блеском мнимых побед, бюллетени разглашали, что наши дивные
победы стоили нам малого числа людей, а это малое число и до Бородинской
битвы простиралось до ста двадцати тысяч!"

Приближаясь к Москве и готовясь к главной битве, вождь отступления писал к
Милорадовичу: "Мы можем быть несчастливы, но мы русские, мы будем уметь
умереть, и победа врагам нашим достанется плачевною". В день главной битвы,
летая перед рядами полков на белом коне в полном мундире и в блеске всех
почетных знаков, Барклай-де-Толли смотрел смерти в лицо и как будто бы
вызывал ее. Но смерть, разя тысячи, обходила его.

Вступая на землю московскую, дух русских воинов алкал, требовал битвы
валовой перед Москвою и за Москву. Жизнь становилась им бременем тяжким;
они горели нетерпением отдать ее за жизнь России; кровью своею порывались
они искупить каждый шаг отступления.

И запылал бой Бородинский! Гремел ад, но в душах русских воинов еще громче
гремел голос: "За вами Москва!"

С обеих сторон смерть пировала так, как не удавалось ей пировать со дней
звучания жерл медных.

Сказывают, что Наполеон перед битвой Бородинской, обращаясь к Нарбону,
сказал: "Сегодня и мирному дипломату доведется блеснуть в эполетах. Сегодня
будет бой. А что такое бой? Трагедия. Сперва выставка лиц, потом игра
страстей, а, наконец, развязка". Но видя, что трагедия Бородинская в
сильный пошла разгром, он прибавил: "Сегодня развязка затянулась".

Сказывают, что на убийственное поле Бородинское Наполеон посылал Коленкура
осмотреть, нет ли там и трупов воинов гвардейских полков? Коленкур донес,