теперешней задумчивой юности.

Голоса умолкают, юность усаживается, слухом внимательным вслушивается в
какие-то новые для нее звуки: то звуки русских песен. По временам раздаются
восклицания: mais c'est charmant! C'est admirable! И это правда. Печальный
узник плена московского, горестный отец, оставшийся у колыбели младенцев,
ученик славного Сартия, управлявшего некогда огромной музыкой князя
Таврического, скорбь душевную изливает в звуках унылых. Однажды просили его
сыграть вальс. Он отвечал Тассовыми словами: "У меня теперь одна скорбь в
душе". "Мы заплатим". "Я беру деньги за уроки, а не продаю себя".
"Bravo!-вскричали юноши французские,-c'est un brave homme!" Данила Никитич
Кашин отстоял в плену московском русские песни, далее увидят, что и мой
"Русский вестник" не был в плену у Наполеона. С Кашиным знаком я от юных
лет моей жизни и едва узнал его, встретясь с ним в первый раз после
нашествия. Каждый день трепетать и за себя и за колыбели младенцев, не
знать, как и куда укрыться? Особливо кто привык к жизни тихой и каждый день
идет за временем рассчитанными шагами. Перелом такой жизни смерть без
смерти. Томился и я целый месяц безвестием о семействе, но, свыкнувшись с
бурями жизни, я тревожился, а не пугался бурями нашествия. Впоследствии
расплатился я с ними тремя горячками, одною за другою. Плен московский и
нашествия у многих укоротали жизнь. Это было бы ничего, нередко и сам
человек просится в могилу на покой. Но с двенадцатого года не в одной душе
моей живет тоска унылая, как будто бы на бессменном постое. Сперва тяготила
скорбь по родной стране, а на дальнейшем пути воспоминаний изнывает сердце
и по судьбе человечества. И какие воспоминания!

Из богатого дома Дурасова голландский генерал Вандеден перешел на мельницу
у Пресненских прудов. Там путь мелькают огоньки и струится густой дым
трубок.

Ужасное зрелище, могильнее всех гробовых зрелищ веков средних
представляется под стенами дворца Петровского. С краской зубчатого его
зодчества сливались огни сторожевые, у которых грелись разноплеменные воины
и пламя от костров, на которых в котлах!.. кипящая вода, как будто бы
упорствуя взваривать пищу неевропейскую, с ропотными брызгами
выплескивается из котлов. В девятнадцатом столетии при высшей степени
внешнего образования что такое входило в питание человеческое!..

Но то было еще начало беды гробовой, беды, не выражаемой словом
человеческим. Кроме голода вещественного, голод душевный истомлял сердца
жертв нашествия. Все отнято у глаз, у слуха, у души. Чем напитать ее? Одни
далеко были от того небосклона, который так весело смотрится в волны берега
Неаполя! А для других, где очаровательная Андалузия? Где волшебная Севилья?
Где романтические берега Рейна? Где реки, веселые рощи и поля Франции? Как
сироты бесприютные, сходятся в различные кружки воины разноплеменные,
каждый из них летит в страну родную:

"В страну, где пламенную младость
Он гордо начал без забот;
Где первую познал он радость;
Где много милого любил..."

А в тоскливые ночи туманной осени все еще сильнее откликнется в думе
унылой. Шумит холодный ветер над кучами одежд, набросанных по городским
улицам и на площади от ворот Спасских до Воскресенских. С фонарями в руках
витают около них ратники, дрожащие от стужи ночи октябрьской, витают как
призраки могильные. Расхватывают тулупы, шинели, сюртуки, капоты, салопы, а
иные... Тут все, тут и утварь храмов божьих.

Но что это такое! Какая пестрота! Какая дикая несообразность в одеждах! Что
это на головах! Во что обуты ноги? Что это такое?.. Что такое? В пожарной
Москве маскарад Европы разноплеменной? Живые явления из Шекспировых
трагедий. А кто зритель? Кто? Око провидения! Оно поверяет успехи
просвещения европейского. Бедное человечество!

На башне Спасской пробило полночь. Огни тусклые не угасали еще в стенах
дворца кремлевского. Завоеватель на страже у самого себя. Потупя взоры на
помост палат кремлевских, притиснув руки к груди широкой, то медленно, то
быстро ходит, то, порывисто оторвав руку от груди, заваленной бременем
обладания всемирного, ударяет себя в чело и восклицает: "Итак, должно
бежать! А Европа!.. Она еще под пятою моей! Ужасно! Отказывают! Кому?..
Отказывают Наполеону! Я просил, ...просил Наполеон! Просил, чтоб отступить
в Вязьму. И оттуда договариваться о мире! Просил... Отказ! Ужасно! Кто звал
меня в Россию? Где Москва? В могиле!.. Ужасно!.. Бросить столицу как
ничтожную, пустую деревню! Бросить столицу без условий, без договоров,
превратить императора французов в сторожа Москвы! И ее нет! Потомство не
поверит, а Европа!"

Тут туманное чело завоевателя несколько прояснилось. "Европа! Она говорила
и повторит: "Лицо вселенной переменилось! Новый возраст мира стремится из
заветной бездны времен и в обширном разлете парит над нами. Двадцать
столетий втеснились в одно столетие. Великий ум, герой единственный, посол
и орудие провидения, словом, явился Наполеон!" Вот что говорила и что снова
провозгласит Европа! А это было сказано, когда венчали лаврами мой лик в
одном из древних вольных германских городов в те дни, когда Смоленск пал к
стопам моим. Но зачем я не остановился там, зачем не остановился в
Витебске! Мне советовали... Советовать Наполеону! Явись другой Наполеон, и
ему не поверю, и он должен прислушиваться к мысли моей. Мое я огненными
чертами врезалось в грудь мою, оно жжет меня как пламя жерла огнедышащего.
Я говорю в себе! Я..."

Дневальный чиновник извещает императора о приходе Лесепса, начальника
продовольствия.

На что вырывать из летописей всемирных уроки провидения? Предлагайте их на
скрижалях нетленных перед лицом потомства. Дело идет о гибели человечества;
дело идет о том, как и от чего оно гибнет? Завоеватель девятнадцатого
столетия в стенах подрытого Кремля и в чертогах, тонувших в пожарном
пламени нашего двенадцатого года, пропел не песнь лебединую, но песнь
погребальную ратным сонмам двадцати народов. Спросят: "Откуда я заимствовал