de Saint-Simon et d'Enfantin [Paris, 1865-78], XXXVIII, 179), Токвиль парирует
тем, что "...эти странности англичан могут иметь какое-то отношение к их
свободам" (L'Ancien regime et la revolution [7th ed.; Paris, 1866], p.103).
(Рус. пер.: Токвиль А. Старый порядок и революция. М., Московский философский
фонд, 1997, с. 61.)] То, что существование общепринятых условностей и традиций
позволяет группе работать вместе эффективно и без трений при гораздо меньшей
степени формальной организации и принуждения, чем группе, не имеющей такой
общей подосновы, -- это, конечно, банальность. Однако обратное утверждение
хотя и менее привычно, но, вероятно, не менее справедливо: похоже, только в
обществе, где условности и традиции сделали поведение человека в значительной
мере предсказуемым, насилие может быть сведено к минимуму. [Нужно ли еще раз
цитировать Эдмунда Бёрка, чтобы напомнить читателю, каким важнейшим условием
возможности существования свободного общества он считал силу моральных правил?
"Подготовленность людей к гражданской свободе прямо пропорциональна их
расположенности накладывать моральные цепи на собственные аппетиты; и
пропорциональна тому, насколько их любовь к справедливости выше их жадности;
пропорциональна тому, насколько их здравое и трезвое мышление выше их
тщеславия и самонадеянности; пропорциональна тому, насколько они расположены
предпочитать советы мудрых и добродетельных лести плутов" (A Letter to a
Member of the National Assembly [1791], in Works [World's Classics ed.], IV,
319).]

Это приводит меня ко второму моменту: к необходимости индивидуального
подчинения анонимным и внешне иррациональным социальным силам в любом сложном
обществе, где последствия деятельности всякого человека выходят далеко за
рамки его кругозора, -- подчинения, которое должно включать не только
признание правил поведения как имеющих силу, без выяснений, что именно зависит
от их соблюдения в каждом конкретном случае, но и готовность приспосабливаться
к переменам, причины которых могут быть совершенно непонятны человеку, но при
этом глубоко влиять на его судьбу и открытые перед ним возможности. Именно
против этих вещей склонен восставать современный человек, если ему не
продемонстрировать, что их необходимость покоится на "основании, ясном и
очевидном для каждого индивида". Однако тут-то понятное желание вразумительных
объяснений и порождает иллюзорные требования, которые никакая система не в
состоянии удовлетворить. У человека в сложном обществе нет другого выбора, как
только между приспособлением к тому, что должно казаться ему слепыми силами
социального процесса, и подчинением приказам вышестоящих. Пока ему знакома
только жесткая дисциплина рынка, он вполне может считать предпочтительным
управление со стороны какого-либо более могучего человеческого ума; но,
испробовав это, он вскоре обнаруживает, что первое все-таки оставляет ему хоть
какой-то выбор, тогда как последнее не дает никакого, и что лучше иметь выбор
между несколькими неприятными альтернативами, чем быть принудительно загнанным
в какую-то одну.

Нежелание терпеть или уважать любые общественные силы, которые нельзя счесть
плодом разумного замысла, будучи важнейшей причиной нынешней жажды
всеобъемлющего экономического планирования, является, в сущности, лишь одним
из аспектов более общего движения. Мы встречаем ту же тенденцию в области
нравов и обычаев, в желании заменить существующие языки искусственным и во
всем современном подходе к процессам, управляющим ростом знания. Убеждение,
что только синтетическая система нравственности, искусственный язык или даже
искусственное общество имеют право на существование в век науки, равно как и
растущее нежелание подчиняться любым моральным нормам, чья полезность не
доказана рационально, или соблюдать обычаи, чьи разумные основания не видны,
-- это проявления все той же исходной установки, требующей, чтобы любые виды
социальной активности выступали как части единого согласованного плана. Они
представляют собой следствие все того же рационалистического "индивидуализма",
жаждущего во всем видеть продукт сознающего индивидуального разума. Они,
конечно же, не являются детищем истинного индивидуализма и могут даже
затруднять или делать невозможной работу истинно индивидуалистической системы.
В самом деле, великий урок, который дает нам на этот счет философия
индивидуализма, состоит в том, что, хотя и нетрудно разрушить добровольные
формирования, составляющие незаменимую опору свободной цивилизации, нам может
оказаться не по силам сознательно воссоздать такую цивилизацию после того, как
ее фундамент был разрушен.

8

Положение, которое я попытаюсь доказать, хорошо иллюстрируется следующим
очевидным парадоксом: хотя немцев обычно считают очень послушными, их нередко
характеризуют и как крайних индивидуалистов. Не без оснований этот так
называемый немецкий индивидуализм зачастую приводят как одну из причин, почему
немцам никогда не удавалось развить свободные политические институты. В
рационалистическом смысле слова немецкая интеллектуальная традиция в своем
настаивании на развитии "самобытной" личности, которая во всех отношениях была
бы продуктом сознательного выбора самого индивида, действительно поощряет тип
"индивидуализма", мало известный где-либо еще. Я хорошо помню, как сам был
удивлен и даже шокирован, когда, еще молодым студентом, при первом знакомстве
с английскими и американскими сверстниками обнаружил, насколько они были
готовы считаться во всех внешних проявлениях с общепринятыми условностями
вместо того, чтобы, как мне казалось естественным, гордо быть непохожими и
оригинальными почти во всем. Если вы сомневаетесь в значимости моего личного
опыта, то найдете полное ему подтверждение в большинстве немецких дискуссий по
поводу, например, английской системы закрытых школ (взять хотя бы известную
книгу Дибелиуса об Англии [W.Dibelius, England (1923), pp. 464-68, английский
перевод 1934 г.]). Вновь и вновь вы будете сталкиваться с той же вызывающей
удивление склонностью к добровольному подчинению и обнаруживать контраст со
стремлением молодого немца развить "самобытную" личность, в мельчайших
проявлениях выражающую то, что он счел правильным и истинным. Этот культ
особой, отличающейся от всех индивидуальности, несомненно, глубоко уходит
корнями в немецкую интеллектуальную традицию, а через влияние некоторых
величайших ее представителей, особенно Гёте и Вильгельма фон Гумбольдта, он
проник далеко за пределы Германии и ясно виден в трактате Дж.С.Милля "О
свободе".

Этот сорт "индивидуализма" не только не имеет ничего общего с истинным
индивидуализмом, но в действительности может оказаться серьезным препятствием
для слаженной работы индивидуалистической системы. Приходится оставить
открытым вопрос, можно ли заставить успешно работать свободное, или
индивидуалистическое, общество, если люди слишком "индивидуалистичны" в