превратном смысле, если они совершенно не склонны добровольно подчиняться
традициям и условностям и если они отказываются признавать все, что не
спроектировано сознательно или рациональность чего не может быть
продемонстрирована всем и каждому. Понятно, во всяком случае, что преобладание
"индивидуализма" такого сорта часто заставляло людей доброй воли отчаиваться в
возможности достижения порядка в свободном обществе и даже вынуждало их
требовать диктаторского правления, наделенного властью навязывать обществу
порядок, который оно не в состоянии создать само.

В Германии, в частности, это предпочтение организации сознательной и
соответствующее презрение к организации спонтанной и неконтролируемой
подкреплялось сильнейшей склонностью к централизации, которую породила борьба
за объединение нации. В стране, где имевшиеся традиции носили, по сути,
местный характер, стремление к единству подразумевало систематическое
противодействие почти всему, что вырастало спонтанно, и неуклонное замещение
этого искусственными учреждениями. Поэтому нам не следовало, вероятно, так уж
сильно удивляться, что в процессе, метко названном современным историком
"отчаянным поиском традиции, которой у них не было" [E.Vermeil, Germany's
Three Reichs (London, 1944), p. 224], немцам было уготовано кончить созданием
тоталитарного государства, навязавшего им то, чего, как они чувствовали, им не
хватало.

9

Если верно, что прогрессирующая тенденция к централизованному контролю над
всеми общественными процессами есть неизбежный результат подхода,
настаивающего на том, что все должно быть аккуратно спланировано и являть
собой видимый невооруженным глазом порядок, то верно также, что эта тенденция
ведет к созданию условий, при которых только всесильное центральное
правительство способно сохранять порядок и стабильность. Концентрация всех
решений в руках власти сама по себе порождает такое положение вещей, когда та
структура, которая еще остается у общества, оказывается навязанной ему
государством, а индивиды становятся взаимозаменяемыми единицами, не имеющими
иных определенных и устойчивых отношений друг с другом, кроме установленных
организацией, объемлющей всё и вся. На жаргоне современных социологов такой
тип общества стал известен как "массовое общество" -- несколько обманчивое
название, поскольку характерные признаки подобного общества являются не
столько результатом просто больших чисел, сколько результатом отсутствия у
него какой-либо спонтанно сложившейся структуры, кроме той, что навязана ему
сознательной организацией, его неспособности углублять свою внутреннюю
дифференциацию с вытекающей отсюда зависимостью от власти, целенаправленно его
формирующей и перекраивающей. Это связано с большими числами лишь постольку,
поскольку в крупных странах процесс централизации будет гораздо быстрее
достигать момента, когда сознательная организация сверху задушит спонтанные
формирования, основанные на контактах более близких и личных, чем те, что
могут существовать в крупных единицах.

Неудивительно, что в XIX веке, когда эти тенденции впервые отчетливо заявили о
себе, противостояние централизации стало одной из основных забот
философов-индивидуалистов. Это противостояние особенно заметно в трудах двух
великих историков, которых я ранее выделил как ведущих представителей
истинного индивидуализма в XIX веке, -- Токвиля и лорда Актона; оно нашло
отражение в их симпатиях к малым странам и к федеративному устройству больших.
В наше время есть еще больше оснований полагать, что малые страны вскоре
станут последними оазисами, сохраняющими свободное общество. Может быть, уже
слишком поздно, чтобы остановить неотвратимый ход прогрессирующей
централизации в более крупных странах, настолько далеко зашедших по пути
создания такого массового общества, что деспотизм начинает в конце концов
представляться последним спасением. Смогут ли хотя бы малые страны избежать
такой судьбы, зависит от того, останутся ли они свободными от яда
национализма, являющегося и стимулом, и результатом все того же стремления к
обществу, сознательно организуемому сверху.

Отношение индивидуализма к национализму, интеллектуально являющемуся не чем
иным, как близнецом социализма, заслуживает специального обсуждения. Здесь я
могу только упомянуть, что фундаментальное различие между тем, что в XIX веке
считалось либерализмом в англоговорящем мире, и тем, что носило это название
на континенте, тесно связано с их происхождением от истинного индивидуализма и
ложного рационалистического индивидуализма соответственно. Только либерализм в
английском смысле всегда противостоял централизации, национализму и
социализму, тогда как либерализм, господствовавший на континенте, содействовал
всем трем. Я должен, однако, добавить, что в этом отношении, как и во многих
других, Джон Стюарт Милль и произошедший от него более поздний английский
либерализм принадлежат, по меньшей мере, в равной степени и континентальной, и
английской традиции; и я не знаю лучшего освещения фундаментальных расхождений
между ними, чем критика лордом Актоном уступок, сделанных Миллем
националистическим тенденциям континентального либерализма [Lord Acton,
"Nationality", (1862), reprinted in The History of Freedom, pp. 270--300.
(Рус. пер.: Лорд Актон. Назв. соч., с. 102--138.)].

10

Расхождение между двумя видами индивидуализма обнаруживается еще по двум
пунктам, и здесь наиболее показательна та позиция, которую заняли лорд Актон и
Токвиль по отношению к тенденциям, выступившим в то время на первый план, --
их взгляды на соотношение демократии и равенства. Истинный индивидуализм не
только верит в демократию, но вправе утверждать, что демократические идеалы
происходят из основных принципов индивидуализма. Тем не менее, хотя
индивидуализм утверждает, что всякое правление должно быть демократическим, у
него нет суеверного преклонения перед всемогуществом решений большинства. В
частности, он отказывается признать, что "абсолютная власть может -- в случае
получения ее из рук народа -- быть столь же легитимной, как и конституционная
свобода" [Lord Acton, "Sir Erskine May's Democracy in Europe" (1878),
reprinted in The History of Freedom, p. 78.]. Он убежден, что при демократии
не менее, чем при любой другой форме правления, "сфера действия принудительных
распоряжений должна быть ограничена жесткими рамками" [Lord Acton, Lectures on
Modern History (1906), p. 10]; он особенно враждебно относится к наиболее
роковому и опасному из всех ходячих ложных представлений о демократии --
убеждению, что нам надлежит принимать мнения большинства как истинные и
обязательные для дальнейшего развития. Хотя демократия основывается на