ни в отношении различных видов ее самой я вовсе не утверждаю, что их
физические свойства не участвуют в процессе классификации. Я доказываю, что
никакие физические свойства не могут присутствовать в явном определении какого
бы то ни было из этих классов, поскольку элементам таких классов не требуется
обладать общими физическими атрибутами, и мы даже не знаем точно и осознанно,
каковы эти многообразные физические качества, хотя бы одним из которых должен
обладать объект, чтобы принадлежать к некоему классу. Схематично ситуацию
можно изобразить, сказав, что мы знаем, что объекты а, в, с...., которые могут
полностью отличаться физически и которые нам никогда не удастся перечислить
все целиком, являются объектами одного и того же рода, поскольку Х относится к
ним одинаковым образом. Но то, что отношение Х к ним одинаково, опять-таки
можно определить, только сказав, что он станет реагировать на них одним из
действий a, b, g..., которые могут быть физически несхожи и которые мы снова
окажемся неспособны перечислить все целиком, но о которых нам точно известно,
что они «означают» одно и то же.
Результат размышлений о том, что же мы фактически делаем, несомненно, как-то
обескураживает. И все же невозможно, мне кажется, усомниться не только в том,
что мы поступаем именно так и в обыденной жизни и в общественных науках, когда
ведем речь о поддающихся осмыслению действиях других людей, но и в том, что
это единственный способ, каким вообще можно «понимать», что делают другие
люди. Следовательно, мы должны исходить из рассуждений подобного рода всегда,
когда обсуждаем то, что всем нам известно как специфически человеческая, или
поддающаяся осмыслению, деятельность. Все мы знаем, что имеем в виду, говоря,
что видим человека «играющего» или «работающего», человека, делающего то или
это «намеренно», или же говоря, что лицо кажется «дружелюбным» или мужчина
«напуганным». Однако, хотя мы и могли бы объяснить, как узнаем каждую из этих
вещей в том или ином конкретном случае, я уверен, никто из нас не способен
перечислить, да и никакая наука не в состоянии назвать -- во всяком случае,
пока -- все различные физические признаки, по которым мы узнаем о присутствии
таких вещей. Общие атрибуты, которыми обладают элементы любого из этих
классов, не есть атрибуты физические, но должны быть чем-то иным.
Очень важные следствия вытекают из того, что всякий раз, когда мы
интерпретируем человеческие действия как в той или иной мере осмысленные и
целенаправленные, будь то в обыденной жизни или в общественных науках, нам
приходится определять и объекты человеческой деятельности, и различные виды
самих действий не в физических терминах, а в терминах мнений или намерений
действующих лиц; так, именно благодаря этому мы можем из понятий об объектах
выводить какие-то аналитические заключения о том, каковы будут действия. Если
мы определяем объект в терминах отношения к нему человека, то отсюда, конечно
же, следует, что наше определение объекта подразумевает некое утверждение о
том, каково отношение этого человека к этой вещи. Когда мы говорим, что у
человека есть пища или деньги или что он произносит слово, мы подразумеваем,
что он знает, что первую можно есть, второе можно использовать для покупки
чего-либо и что третье можно понять -- и, вероятно, еще многое другое.
Является ли этот подтекст в каком-либо отношении существенным, то есть
добавляет ли выведение его наружу что-либо к нашим знаниям? Ответ, когда, к
примеру, мы говорим человеку, что то или это есть пища или деньги, будет
зависеть от того, излагаем ли мы просто наблюдаемые факты, из которых
извлекаем наше знание, или подразумеваем нечто большее.
Как мы вообще можем знать, что человек имеет определенные представления об
окружающей его среде? Что мы имеем в виду, когда говорим, что знаем, что у
него есть определенные представления, -- когда говорим, что знаем, что он
пользуется этой вещью как инструментом или жестом либо звуком как средством
общения? Имеем ли мы в виду только то, что реально наблюдаем в конкретном
случае, например, что видим его жующим и глотающим пищу, размахивающим
молотком или создающим шум? Или же, когда мы говорим, что «понимаем» действия
человека, когда говорим, «почему» он делает то или это, разве мы не
приписываем ему всегда что-то сверх того, что наблюдаем, -- по крайней мере,
сверх того, что можем видеть в конкретном случае?
Если мы обратимся на минуту к простейшим видам действий, где возникает
подобный вопрос, то, конечно же, быстро станет ясно, что, обсуждая то, что мы
считаем осознанными действиями других людей, мы неизменно интерпретируем это
исходя из аналогии с нашим собственным умом; то есть мы группируем их действия
и объекты их действий по классам и категориям, которые известны нам
исключительно из знания нашего собственного ума. Мы предполагаем, что
имеющиеся у них понятия цели или инструмента, оружия или пищи совпадают с
нашими, так же как мы допускаем, что они, как и мы, могут видеть разницу между
различными цветами или формами. Таким образом, мы всегда дополняем то, что
фактически видим в действиях другого человека, проецируя на него систему
классификации объектов, которую знаем не из наблюдений за другими людьми, но
потому, что мыслим сами в терминах этих классов. Если, к примеру, мы видим,
как человек переходит забитую транспортом площадь, увертываясь от одних машин
и пропуская другие, мы знаем (или убеждены, что знаем) гораздо больше, чем
действительно воспринимаем глазами. Это равным образом было бы верно и в том
случае, если бы мы увидели, как человек ведет себя в физической обстановке,
совершенно не похожей на все виденное нами ранее. Если я впервые вижу большой
валун или лавину, несущуюся со склона горы на человека, и вижу, как он бежит
изо всех сил, я понимаю смысл этого действия, поскольку знаю, чту сам мог бы
или стал бы делать в подобных обстоятельствах.
Несомненно, все мы постоянно действуем исходя из предпосылки, что можем таким
образом интерпретировать действия других людей, опираясь на аналогию с нашим
собственным умом, и что в подавляющем большинстве случаев такой подход
срабатывает. Беда в том, что мы никогда не можем быть в этом уверены.
Посмотрев несколько минут на человека или услышав от него несколько слов, мы
решаем, что он в своем уме и не лунатик, и вследствие этого исключаем
возможность бесконечного числа «чудных» вариантов его поведения, которые никто
из нас не смог бы перечислить и которые просто не вписываются в то, что
представляется нам разумным поведением, -- а это означает только то, что
подобные действия не могут интерпретироваться исходя из аналогии с нашим
собственным умом. Мы не можем ни объяснить точно, как, решая свои практические
задачи, узнаем, что человек в своем уме и не лунатик, ни исключить
возможность, что в одном случае из тысячи можем оказаться не правы. Подобным
же образом я смогу на основе нескольких наблюдений быстро сделать вывод, что
человек подает сигналы или охотится, ухаживает за другим или наказывает его,
хотя прежде мог никогда не видеть, чтобы это делалось именно так. И несмотря
на это, мой вывод будет достаточно верен с любой практической точки зрения.
Возникает важный вопрос, законно ли применять в научном анализе такие понятия,
как эти, которые относятся к тому или иному положению дел, известному всем нам
«интуитивно», и которыми мы не только без колебаний пользуемся в повседневной
жизни, но на которых основано все социальное взаимодействие, все общение между