людьми. Или же следует воспрепятствовать нам поступать таким образом,
поскольку мы не способны зафиксировать какие-то физические условия и с полной
определенностью решать, действительно ли имеются эти постулируемые условия в
том или ином конкретном случае, и поскольку по этой причине мы никогда не
можем быть уверены, относится ли тот или иной конкретный пример к
рассматриваемому классу, -- хотя мы все согласны, что в большинстве случаев
наша оценка будет верной. Колебания, которые мы испытываем сначала по этому
поводу, обусловлены, вероятно, тем, что сохранение подобной процедуры в
общественных науках входит, кажется, в противоречие с наиболее заметной
тенденцией в развитии современной научной мысли. Но существует ли в
действительности такое противоречие? Упомянутая мной тенденция была правильно
описана как движение к последовательному изгнанию всех «антропоморфных»
объяснений из естественных наук. Значит ли это фактически, что мы должны
воздерживаться от «антропоморфной» трактовки человека, -- и разве не
становится вполне очевидно, как только мы выразим это подобным образом, что
такая экстраполяция прошлых тенденций абсурдна?
Я не собираюсь, конечно, поднимать в этом контексте все проблемы, связанные с
бихевиористской программой, хотя более систематический обзор моего предмета
вряд ли позволил бы этого избежать. Действительно, вопрос, который нас здесь
интересует, состоит именно в том, могут ли общественные науки рассматривать
занимающие их проблемы в чисто бихевиористских терминах -- и возможен ли
вообще последовательный бихевиоризм.
Вероятно, в интерпретации действий другого человека соотношение между строго
эмпирическим фактором и той частью, которую мы примысливаем благодаря знанию
своего собственного ума, можно описать с помощью (несколько проблематичного)
разграничения между денотатом и коннотацией какого-либо понятия. То, чту я
распознаю при определенных обстоятельствах в качестве «дружелюбного лица», то
есть денотат понятия, в значительной мере является делом опыта. Но никакой
опыт в обычном смысле не сможет сказать мне, что же я имею в виду, называя это
лицо «дружелюбным». То, что я подразумеваю под «дружелюбным лицом», не зависит
от физических свойств различных конкретных ситуаций, которые, по-видимому,
могут не иметь между собой ничего общего. Тем не менее я умею распознавать их
как элементы одного класса -- но то, что делает их элементами одного класса,
относится к придаваемому им значению, а не к их физическим свойствам.
Важность этого различения возрастает по мере того, как мы выходим за рамки
привычного окружения. Пока я вращаюсь среди себе подобных, то, скорее всего,
из физических свойств банкноты или револьвера стану заключать, что это деньги
или оружие для тех, кто держит их в руках. Когда я вижу дикаря, держащего
раковины каури или длинную тонкую трубку, то физические свойства этих
предметов, вероятно, ни о чем мне не скажут. Однако наблюдения, подсказывающие
мне, что раковины каури -- это для него деньги, а трубка -- оружие для
пускания стрел, прольют на объекты яркий свет -- намного более яркий, чем
могли бы мне дать те же наблюдения, не будь я знаком с понятием денег или
оружия. Распознавая эти предметы в таком качестве, я начинаю понимать
поведение людей. Я могу вписаться в схему действий, которые «имеют смысл»,
именно потому, что я стал считать это не предметом с определенными физическими
свойствами, а предметом того рода, что вписывается в модель моей собственной
целенаправленной деятельности.
Если то, что мы делаем, когда говорим о понимании действий человека, состоит
во вписывании наших фактических наблюдений в модели, существующие в готовом
виде в нашем собственном уме, то из этого следует, конечно, что мы способны
понимать все меньше и меньше по мере обращения к существам, все более и более
от нас далеким. Но отсюда также следует, что не только невозможно понять ум,
отличающийся от нашего собственного, но бессмысленно даже о нем говорить.
Говоря о другом разуме, мы предполагаем, что в состоянии увязать между собой
свои наблюдения, поскольку наблюдаемые нами вещи укладываются в образ нашего
собственного мышления. Но там, где такая возможность истолкования по аналогии
с нашим собственным умом исчезает, где мы не можем больше «понимать», -- там
нет смысла вообще говорить о разуме. Тогда есть только физические факты,
которые мы можем группировать и классифицировать единственно в соответствии с
наблюдаемыми физическими свойствами.
В этой связи интересно, что при переходе от интерпретации действий людей,
очень на нас похожих, к людям, живущим в сильно отличающейся обстановке,
именно самые конкретные понятия первыми утрачивают свою полезность для
осмысления людских поступков, а дольше всего ее сохраняют самые общие и
абстрактные понятия. Мое знание об окружающих повседневных вещах, о конкретных
способах выражения мыслей и эмоций принесет мне мало пользы при
интерпретировании поведения жителей Тьерра-дель-Фуэго. Но мое понимание того,
чту я имею в виду под средствами достижения цели, под пищей или оружием,
словом или знаком, и даже, вероятно, обменом или подарком, все еще будут
полезны и даже существенны для моих попыток понять, что они делают.
3
До сих пор наше обсуждение ограничивалось вопросом, как при рассмотрении
социальных явлений мы классифицируем индивидуальные действия и их объекты.
Теперь я должен обратиться к вопросу о целях использования наших
классификаций. И хотя в общественных науках занятие классификацией отнимает
массу энергии -- в самом деле так много, что, к примеру, один из известнейших
современных критиков экономической теории охарактеризовал ее как чисто
«таксономическую» науку, -- не это является нашей конечной целью. Как все
классификации, это не более чем удобный способ упорядочения имеющихся у нас
фактов для объяснения всего чего бы то ни было. Однако прежде чем я смогу к
этому перейти, во-первых, мне надо устранить с нашего пути одно
распространенное заблуждение и, во-вторых, пояснить довольно часто
встречающееся утверждение в защиту такого процесса классифицирования --
утверждение, которое для любого человека, воспитанного на естественных науках,
звучит крайне подозрительно, но которое тем не менее просто вытекает из
природы нашего предмета.
Заблуждение состоит в том, что задачей общественных наук является объяснение
индивидуального поведения -- и особенно что используемый нами сложный процесс
классификации либо является таким объяснением, либо служит ему. Общественные
науки фактически не делают ничего подобного. Если сознательное действие может
быть «объяснено», то это задача для психологии, но не для экономической
теории, лингвистики, юриспруденции или любой другой общественной науки. В
действительности мы просто классифицируем типы индивидуального поведения,
которое можем понять, разрабатываем их классификацию -- говоря короче,
обеспечиваем упорядочение материала, который предстоит использовать в
дальнейшей работе. Экономисты обычно несколько стесняются признавать, что эта
часть их работы есть «только» своего рода логика (это, вероятно, справедливо и
в отношении других общественных наук). Я думаю, было бы мудрее с их стороны
откровенно признать этот факт и прямо с ним считаться.