Упомянутое же мной выше утверждение непосредственно вытекает из природы
первого этапа нашей работы как ветви прикладной логики. Однако поначалу оно
выглядит весьма поражающе. Состоит оно в том, что из знания нами своего
собственного ума мы можем вывести «априорным», или «дедуктивным», или
«аналитическим», путем (во всяком случае, в принципе) исчерпывающую
классификацию всех возможных форм поддающегося осмыслению поведения. Именно
из-за этой претензии, редко высказываемой открыто, но всегда подразумеваемой,
летят все насмешки по адресу экономистов, когда нас обвиняют в том, что мы
прядем знание из нашего внутреннего сознания -- и тому подобные бранные
эпитеты. Стоит, однако, осознать, что, обсуждая поддающееся осмыслению
поведение, мы всегда ведем речь о действиях, которые можем интерпретировать в
категориях нашего собственного ума, как это утверждение теряет свой поражающий
характер и фактически становится не более чем трюизмом. Если мы можем понимать
только то, что подобно нашему собственному уму, отсюда неизбежно следует, что
у нас должна быть возможность находить все, что мы в состоянии понять, в своем
собственном разуме. Конечно, когда я говорю, что мы в принципе можем добиться
исчерпывающей классификации всех возможных форм поддающегося осмыслению
поведения, это не значит, что не может обнаружиться, что при интерпретации
человеческих действий мы пользовались приемами мышления, еще не
проанализированными или не эксплицированными. Мы обнаруживаем это постоянно. Я
имел в виду, что, рассматривая любой конкретный класс поддающихся осмыслению
действий, которые мы определили как действия одного рода -- в том значении, в
каком этот термин употреблялся мной выше, -- мы можем в рамках этой сферы дать
абсолютно исчерпывающую классификацию относящихся к ней форм деятельности.
Если, например, мы определяем все акты выбора, обусловленные недостатком
средств для достижения наших целей, как экономические действия, то можем шаг
за шагом двигаться вперед, подразделяя возможные ситуации на альтернативы
таким образом, чтобы на каждом шаге любая третья возможность исключалась:
данные средства могут быть полезными только для одной или для множества целей;
данная цель может быть достигнута только одним или несколькими различными
средствами; различные средства могут требоваться для достижения данной цели
либо поочередно, либо все вместе, и т.д.
Мне, однако, пора оставить то, что я назвал первым этапом нашей работы, и
обратиться к вопросу о пользе от всех этих изощренных классификаций в
общественных науках. Краткий ответ состоит в том, что мы используем различные
виды индивидуального поведения, классифицируемые подобным образом, как
элементы, из которых строим гипотетические модели в попытке воспроизвести
структуры (patterns) общественных отношений, существующие, как мы знаем, в
окружающем нас мире. Но это все еще оставляет нас перед вопросом, является ли
подобный путь правильным при изучении социальных явлений. Не скрыты ли в этих
общественных структурах, на самой их глубине, определенные осязаемые
социальные факты, которые мы должны изучать и оценивать, как мы изучаем и
оцениваем факты физические? Не следует ли нам, по крайней мере, здесь добывать
наше знание путем наблюдений и опыта вместо того, чтобы «строить модели» из
элементов, отыскиваемых в нашем собственном мышлении?
Убеждение в том, что когда мы от действий индивида обращаемся к наблюдению за
социальными коллективными образованиями (collectivities), то переходим из
царства смутных и субъективных умозрений в царство объективных фактов,
распространено достаточно широко. Этого убеждения придерживаются все, кто
думают, что они могут сделать общественные науки более «научными», подражая
модели естественных наук. Его интеллектуальная подоснова была наиболее точно
выражена родоначальником «социологии» Огюстом Контом, который в одном своем
знаменитом заявлении утверждал, что в области социальных феноменов, как и в
биологии, «целый объект безусловно лучше известен и более непосредственно
доступен», чем составляющие его части1. Большая часть науки, которую он взялся
создать, до сих пор основывается на этом или подобных представлениях.
Я считаю чистой иллюзией подобную точку зрения, согласно которой такие
социальные коллективные образования, как «общество» или «государство», любой
социальный институт или явление рассматриваются как безусловно более
объективные, нежели поддающиеся осмыслению действия индивидов. Я покажу, что
то, что мы называем «социальными фактами», являются фактами в том особом
смысле, в каком этот термин используется в естественных науках, не более, чем
индивидуальные действия и их объекты; что эти так называемые факты
представляют собой скорее все те же мыслительные модели, строящиеся нами из
элементов, обнаруживаемых в наших собственных умах, как и модели, создаваемые
нами в теоретических общественных науках. И потому то, что мы делаем в этих
науках, являет собой в логическом смысле точно то же самое, что мы всегда
совершаем, когда ведем разговор о государстве или обществе, языке или рынке,
-- с той только разницей, что в науке мы в явной форме выражаем все то, что в
обыденной речи присутствует скрыто и расплывчато.
Я не имею возможности пояснить это на примере какой-либо из теоретических
социальных дисциплин -- даже на примере единственной из них, экономической
теории, где мне хватило бы компетенции. Для этого мне понадобилось бы намного
больше времени, чем я располагаю, на технические подробности. Возможно,
однако, что гораздо полезнее попытаться сделать это на примере преимущественно
описательной и в каком-то смысле преимущественно эмпирической дисциплины из
социальной сферы -- а именно истории. Будет особенно уместно рассмотреть
природу «исторических фактов», поскольку те, кто хотят сделать общественные
науки более «научными», постоянно советуют обществоведам обращаться за своими
фактами к истории и пользоваться «историческим методом» в качестве замены
экспериментального. Действительно, за пределами самих общественных наук стало,
по-видимому (особенно среди логиков2), почти общепринятым, что исторический
метод -- это законный путь к обобщениям относительно социальных явлений3.
Что мы имеем в виду под «фактом» истории? Являются ли факты, из которых
состоит история человечества, важными для нас как физические факты или в
каком-то ином смысле? Что собой представляет битва при Ватерлоо, правление
Людовика XIV во Франции или феодальная система? Возможно, мы продвинемся
вперед, если вместо того, чтобы браться прямо за этот вопрос, спросим, каким
образом мы решаем, составляет ли какая-то отдельная крупица имеющейся у нас
информации часть «факта» -- «битва при Ватерлоо»? Был ли человек, пахавший
свое поле прямо позади крайнего фланга гвардии Наполеона, частью «битвы при
Ватерлоо»? Или кавалер, уронивший табакерку при известии о штурме Бастилии, --
частью «французской Революции»? Погружение в подобного рода вопросы покажет,
по меньшей мере, одно: мы не можем определять исторический факт в терминах
пространственно-временных координат. Не все, что происходит в одно и то же
время в одном и том же месте, является частью одного и того же исторического
факта, равно как и все составные части одного и того же исторического факта не
обязательно должны относиться к одному и тому же времени и месту.
Классический греческий язык или организация римских легионов, балтийская
торговля XVIII века или эволюция общего права, или любое передвижение любой