армии -- все это исторические факты, где никакой физический критерий не может
подсказать нам, каковы составные части данного факта и как они связаны
воедино. Любая попытка определить их должна принимать форму мысленного
воссоздания -- модели, элементы которой образуют поддающиеся осмыслению
индивидуальные установки. Несомненно, в большинстве случаев модель будет столь
простой, что взаимосвязь ее частей будет видна сразу же; соответственно, мало
будет оснований для того, чтобы удостаивать такую модель имени «теория». Но
если нашими историческими фактами являются такие комплексы, как язык или
рынок, общественная система или способ возделывания земли, тогда то, что мы
называем фактом, есть либо повторяющийся процесс, либо сложная модель
устойчивых взаимосвязей, которая не является «данной» нашему наблюдению, но
которую мы можем только шаг за шагом реконструировать -- и которую мы можем
реконструировать только потому, что части (отношения, из которых мы
выстраиваем структуру) хорошо нам знакомы и понятны. Выражаясь парадоксально,
то, что мы называем историческими фактами, в действительности есть теории,
которые в методологическом смысле носят точно такой же характер, как и более
абстрактные или общие модели, создаваемые теоретическими науками об обществе.
Дело обстоит не так, что сначала мы изучаем «данные» исторические факты, а
потом получаем возможность делать обобщения относительно них. Мы скорее
пользуемся теорией, когда отбираем из знания, которое имеем о каком-либо
периоде, определенные части как осмысленно связанные и составляющие звенья
одного и того же исторического факта. Мы никогда не наблюдаем государства или
правительства, битвы, или коммерческую деятельность, или же народ как целое.
Когда мы пользуемся любым из этих понятий, за ним всегда обнаруживается схема,
соединяющая индивидуальные действия осмысленными для нас отношениями; другими
словами, мы пользуемся теорией, которая говорит нам, что является и что не
является частью нашего предмета. Ничего не меняется от того, что теоретические
обобщения обычно делают за нас наши информаторы или источники, использующие
при сообщении факта такие понятия, как «государство» или «город», которые
невозможно определить в физических терминах и которые отсылают нас к некоему
комплексу отношений, каковые, будучи выражены в явном виде, и составят
«теорию» данного предмета.
В таком случае социальная теория в том смысле, в каком я употребляю это
понятие, логически предшествует истории. Она объясняет понятия, которыми
должна пользоваться история. Безусловно, это не противоречит тому, что
историческое исследование часто вынуждает теоретика пересматривать свои
построения или создавать новые, с помощью которых он может упорядочить
полученную информацию. Однако пока историк говорит не только об индивидуальных
действиях определенных людей, но о том, что мы в каком-то смысле можем назвать
социальными феноменами, его факты могут толковаться как факты того или иного
рода только в терминах некоей теории, показывающей, как эти элементы связаны
воедино. Социальные комплексы, социальные целостности, которые рассматривает
историк, никогда не бывают даны в готовом виде в отличие от устойчивых
структур органического (животного или растительного) мира. Они создаются актом
конструирования или интерпретации самого историка — конструирования, чаще
всего осуществляемого бессознательно и без какого-либо разработанного
аппарата. Но в некоторых случаях, когда мы, например, имеем дело с языками,
экономическими системами или сводами законов, эти структуры оказываются столь
сложны, что без помощи хорошо разработанной техники их уже невозможно
воспроизвести без угрозы ошибиться или запутаться в противоречиях.
Все это и является целью теоретических построений в общественных науках. Они
не заняты социальными целостностями как таковыми; они не претендуют на то,
чтобы открывать путем эмпирических наблюдений законы поведения или изменения
таких целостностей. Их задача скорее состоит в том, чтобы, если можно так
выразиться, составлять (constitute) эти целостности -- предлагать схемы
структурных отношений, которые историк может использовать, когда пытается
соединить обнаруживаемые им в действительности элементы в осмысленное целое.
Историк не может избежать постоянного использования социальных теорий в этом
качестве. Он может поступать так неосознанно, и в тех сферах, где отношения не
слишком сложны, его инстинкт может вести его верным путем. Но когда он
обращается к таким более сложным явлениям, как язык, право или экономика, и
все же пренебрегает использованием моделей, разработанных для него
теоретиками, он почти наверняка попадет в беду. И эта «беда» многозначительно
проявит себя в том, что теоретик покажет ему, что он либо запутался в
противоречиях, либо выстроил в своих объяснениях такую причинно-следственную
цепь, которая никоим образом не следует из принятых им предпосылок, как он сам
будет вынужден признать, стоит только сформулировать их в явном виде.
Из этого следуют два важных вывода, которые здесь можно изложить только
кратко. Первый заключается в том, что теории общественных наук не состоят из
«законов» в смысле эмпирических правил относительно поведения объектов,
определяемых в физических терминах. Теория в общественных науках пытается лишь
предоставить технику умозаключений, помогающую нам связывать отдельные факты,
но, как логика или математика, не касающуюся самих фактов. Следовательно, и
это наш второй вывод, ее никогда нельзя верифицировать или фальсифицировать
ссылкой на факты. Все, что мы можем и должны проверять, -- это присутствие
наших допущений в данном конкретном случае. Мы уже упоминали возникающие при
этом специфические проблемы и трудности. Здесь встает подлинный «вопрос факта»
-- хотя и такой, на который часто невозможно будет ответить с той же
определенностью, как в случае естественных наук. Однако саму теорию,
мыслительную схему для интерпретации, никогда нельзя «верифицировать», но лишь
проверить ее на непротиворечивость. Она может не иметь отношения к делу,
поскольку упоминаемые в ней условия никогда не встречаются; или она может
оказаться неадекватной, поскольку не учитывает достаточно большого количества
условий. Но фактами ее можно опровергнуть не более, чем логику или математику.
Остается еще, впрочем, вопрос, является ли такого рода «композитивная» теория,
как я предпочитаю ее называть, которая «составляет» социальные «целостности»
путем конструирования моделей из доступных осмыслению элементов, единственным
видом социальной теории, или нам следовало бы стремиться также к эмпирическим
обобщениям относительно поведения этих целостностей как таковых и к
установлению законов изменения языков или институтов -- законов того рода, что
составляют цель «исторического метода».
Я не буду распространяться здесь по поводу любопытного противоречия, в которое
обычно впадают защитники этого метода, когда сначала они подчеркивают, что
исторические феномены являются единичными и уникальными, а затем переходят к
утверждению, что их исследование может подниматься до обобщений. Положение,
которое я хочу доказать, состоит скорее в следующем: если из бесконечного
разнообразия феноменов, которые можно найти в любой конкретной ситуации,
считаться частью какого-то объекта могут только те, что мы способны соединить
посредством наших мыслительных моделей, тогда объект не может обладать
никакими атрибутами, помимо тех, что могут быть выведены из принятой нами