Кто решится приказывать своему сыну, своей дочери: преврати свою душу
в пустой склад?
     Кто решится им же советовать: взращивай чувства, давая им вольность?
     Вот и умолкли советчики, вот и замерли языки и наемных и добровольных
молотильщиков словесной мякины. Нет ответа. Сам решай.


     Ликует вольная Тмуторокань.  Что там море! Отойди на десять шагов - и
нет прикосновенья брызг.  Подальше уйди - не услышишь и голоса. Люди - как
лава,  если  бы  лава,  извергнутая огнедышащим жерлом,  могла подниматься
вверх.
     Тмуторокань кипит  лавой  веселья  и  мысли.  На  веселой свободе она
пузырится у  каждого по-своему.  Глядите,  бывалый в  разных местах белого
света тмутороканец мертвой хваткой вцепился в случайного друга из Корчева.
Хмелю ровно настолько, чтобы слова легче текли. Тмутороканец ликует, найдя
свежие уши. Со своими он щедро делился и давно надоел.
     - Германцы от  других отличаются речью,  непонятной для них самих.  О
простом -  просто. Хлеб - он хлеб, лошадь - лошадь. Но как начнет германец
объяснять,  скажем,  что правда, что ложь, да почему солнце по небу ходит,
либо  почему  они,  германцы  же,  тщатся  у  себя  в  Германии устраивать
Священную Римскую империю,  на что им Римская, и почему Священная, то беда
им самим.  Говорят по-своему, но друг дружку не понимают, и все торгуются,
как какое слово понять.
     Корчевский  вскипает  маслом  на  сковороде.  Как  все,  он  любитель
порассудить,  откуда пошло и то,  и другое,  и почему оно так, а не иначе.
Только что  он  убеждал собеседника:  есть  рыбий язык,  рыбы  между собою
общаются,  как сухопутные твари. Иначе как им найти друг дружку, они же не
теряются в  самой мутной воде.  Про Германию знает,  отсюда,  из-за стола,
пальцем укажет,  в  какой стороне живут германцы.  Но  чтобы они по родной
речи блуждали даже в зрелом возрасте!
     Корчевский давно вырос из молодой поспешности:  чего не знаю,  того и
нет. Не оспаривая нового знакомца, он вслух рассуждает недоумевая:
     - Как  же  так?  Белое -  бело,  черное -  черно,  доброе -  добро...
Конечно,  не  так уж просто понять сущность добра.  Для степного кочевника
добро,  когда он напал и  ограбил;  зло,  когда его нагнали,  побили,  все
отняли, и его, и награбленное. Но слово, слово! Как же без слова!
     - И-эх,  друг-брат, - подхватывает тмутороканец, - для тебя - черное,
белое, а германцу - серое, пестрое.
     Подперев бороду кулаком, корчевский уперся взором куда-то. Чувствует,
что  в  сеть  пришла рыба  не  рыба,  зверь не  зверь.  Мысль его  ощущает
присутствие  чего-то  значительного,   нужного,   хотя  прибыли  ждать  не
приходится. И решает:
     - Где твой дом? Приду я к тебе, послушаю.
     Не до беседы.  Затянул кто-то сказанье о красавце Мстиславе.  Каждому
хочется петь.  Прыгнув на  стол,  песенник управляет руками.  Гудят  басы,
вступают женские  голоса.  Смолкают по  знаку,  а  песенник высоко  звенит
горькой жалобой:

                 Покинул ты нас, богатырь ненаглядный!

     Ему отвечают призывом:

                 Эй, вернись, эй, вернись на крутой берег
                 Русского моря!

     Но спорит печальный голос запевалы:

                 Не вернется, не вернется...

     Покончив с  одной,  начинают новую на  старый лад;  не было бы старых
песен, не рождались бы новые. Без новых - забылись бы старые.
     На  княжом дворе  девушки повели хоровод.  Головы в  венках,  сами  в
шелках,  звенят ожерельями,  пальчикам тесно от  колец.  Красуются красные
девичьей  вольностью,   длинными  косами,   скромными  взглядами,   важною
поступью.  Поют  коротенькие величания,  а  в  них  среди обрядных слов  -
колючий  репей.  У  херсонесского воеводы  ноженьки сохнут  от  скачек  по
тмутороканским холмам.  Порей  жернов надел  вместо шапки  -  боярин любил
похвастаться силой. Вышата - с русалками, Туголук - с белым камнем, Яромир
- с летописями,  князь Ростислав -  с Жар-Птицею, в клеточке содержимой...
Словом, всем сестрам - по серьгам.
     А солнце-то?  Прячется...  Убрали навес-радугу,  унесли,  прибежали с
ковром,  стол вытащили на середину двора, застелили, с одного конца встали
трое гусельщиков, с другого - трое свирельщиков.
     Заговорила первая свирель,  вторая,  третья, вступили гусли. Знакомая
мелодия средь общего шума заколебалась камышинкой на буйном ветру.  Упорны
тростник и  струна,  повторяют,  твердят свое,  и  песня  находит слова  в
чувствах, внутри человека.
     Кто   же   придумал  тебя,   сладкое   колдовство  томительно-долгого
вступления в  песнь?  Шум  утих.  В  дверях  княжого  дома  встала  Песня.
Окутанная легкой  тканью,  сбежала во  двор,  и.  вот  уж  она  на  столе,
возвышаясь над всеми. С ней пришли слова.
     Любимая   не   надоест  тебе,   если   сумеешь  любить.   Пусть   нет
справедливости - есть справедливые люди. Не будет свободы, когда не станет
свободных людей.

                         Я не о береге тоскую...

     Пела Песнь о  Руси,  которую унес в  дальние страны витязь в  широкой
душе. На чужом берегу он играл на русской свирели.
     Сражался он, побеждал и был побежден, жил, прикованный цепью к стене.
Все у него отняли,  ничего не осталось,  кроме хранимой в крепости твердой
души.
     Порвав цепь,  он  вырвался на  волю,  но  корабль разбился.  Он плыл,
вокруг него играли дельфины,  очи  слепли от  соленой воды,  витязь плыл и
лишался уж  силы,  когда ноги коснулись песчаного дна,  над  которым стоял
берег сурожский, дик и крут...
     С помощью малой дружины свирелей и гуслей Песнь -  Жар-Птица полонила
княжой двор,  взяла улицы и  сияла в сердце Тмуторокани.  Чертит темнеющее
небо искра падучей звезды. Забывшись, плачут мужчины, размазывают горькие,
сладкие слезы по грубым щекам. Омываются души печалью.