В теплом,  благоуханном воздухе бани после мытья,  растираний,  после
того,  как  тело расправили,  вытянули,  освежили,  базилевс ожил,  сел на
мраморной скамье,  улыбнулся и даже не приказал, а просто сказал, будто на
время забыл о величии:
     - Ах, хорошо, хорошо! А теперь плавать хочу.
     Он любил плавать. Банщики, сделав дело, ушли. С базилевсом оставались
Склир и  оба спальных евнуха.  Одетые для приличия в короткие штаны,  они,
поддерживая с  двух сторон базилевса,  медленно сходили в  воду по широким
ступенькам лестницы,  доходившей до  самого  дна.  Склир  глядел сзади  на
жалкую фигуру базилевса -  живой скелет с раздутыми коленями,  выдающимися
позвонками хребта.  Большая,  опухшая, даже сзади лысая голова дрожала, но
базилевс держал ее гордо, откидывая назад, будто глядел куда-то вдаль, над
водой  цистерны,   прямоугольника  длиной  шагов  в   сорок  и  шириной  в
пятнадцать.  У  лестницы вода доходила до груди,  дальше дно понижалось до
глубины двух ростов, дабы базилевсы могли плавать и нырять, как в море.
     Похожий цветом тела на заморенную голодом ощипанную курицу,  базилевс
был особенно страшен между евнухами, широкими в тазе, откормленно-жирными,
тяжелыми.  Они напомнили Склиру базилиссу Зою,  такую же  тяжелую,  но еще
более широкую и смуглокожую,  -  евнухи всех видят -  в этой цистерне, где
она резвилась, и не одна - от евнухов ничего не скрывают.
     Погрузившись в воду,  базилевс оттолкнул свои живые опоры и - чудо! -
поплыл,  едва-едва,  но поплыл. Повернул, поискал ногами - говорят, нельзя
разучиться плавать,  -  нашел  дно  и  пошел обратно.  Слегка задыхающимся
голосом он позвал Склира:
     - Василий,  иди сюда,  хорошо! А я еще поныряю! - И, заткнув пальцами
уши и нос, закрыл глаза и, подпрыгнув, погрузился.
     Евнухи двинулись навстречу,  чтобы помочь. Когда толстая лысая голова
показалась над  водой,  евнухи разом положили свои  широкие мягкие лапы на
плечи базилевсу, нажали, и странное мертвенное лицо беззвучно исчезло.
     Через  несколько месяцев после побега красавца Михаила в  базилиссины
покои евнух Иоанн,  брат беглеца и старый слуга Романа Аргира,  представил
Василию Склиру неопровержимые доказательства. Оказалось, что лишь по своей
лености,  трусости и  небрежению Роман  не  вмешался вовремя в  дни  ссоры
Склира с Пруссианом. Оказывается, что не поздно было бы Роману вмешаться и
тогда,  когда  за  попытку  к  побегу  Склира  приговорили  к  оскоплению.
Оказывается,  Роман  сказал  -  беда  не  велика,  станет  только умней  и
спокойней.  Оказывается,  жена  Склира,  которая была сестрой жены Романа,
одолевала  своего  могущественного родственника жалобами  на  распутство и
обиды от надоевшего мужа.
     Пища и питье базилевса готовились под надзором, пробовались десятками
людей,  в том числе всеми,  кто готовил и прикасался.  Последними руками и
последним ртом  были  руки  и  рот  Склира.  Евнух Иоанн дал  Склиру белый
порошок,  и яд целиком достался базилевсу.  Медленный яд, ибо быстрого яда
боялись.  Иоанн говорил:  этим же угостили Цимисхия.  И  некоторых других.
Роман оказался крепок.  Дали  еще  порошка.  У  этого базилевса душа жадно
держалась за бренное тело.  Болен,  умирает и -  живет.  Нет дня,  чтоб не
прошел слух - кончается. Нет конца. Нужно сделать конец. Сделали.
     Пора,  теперь  безопасно.  Поеживаясь,  Склир  вошел  в  теплую воду.
Приказал евнухам, окоченевшим, как камни:
     - Довольно!
     Жалкие  останки,  не  поднимая  над  водой,  потащили  к  лестнице  и
выволокли на ступеньки.  Действительно, эта душа была приколочена к костям
калеными  гвоздями.  Не  открывая  глаз,  базилевс  чуть  дернулся,  плечи
приподнялись,   точно  грудь  собиралась  вздохнуть.   Не  вздохнула.  Рот
приоткрылся,  и  человек  осквернил розовый  с  прожилками мрамор  ступени
струйкой  черной  жидкости.  "Белый  порошок  превращается  в  черный",  -
невольно подумал Склир.
     - Смойте,  -  сказал он евнухам. Сам же глядел на мертвое лицо, одной
рукой ища биение жилы в запястье,  другую положив на сердце. Остановилось.
И  лицо  уже  менялось,  расправляемое  пальцами  смерти.  -  Иди,  сообщи
базилиссе, - приказал Склир одному из евнухов.
     Тот,  мгновенно одевшись,  надел  на  мясо  лица  маску торжественной
горести и поспешил, вестник нового властвования.
     Склир и  второй евнух,  вытащив тело,  положили на  спину,  скрестили
покойнику руки на груди,  как полагается,  и обвязали полотенцем,  чтоб не
разошлись. Глаза же оставались сами закрыты.
     - Нам с тобой хорошо,  а... - начал Склир, обратившись к евнуху, и не
окончил,  нельзя,  и  договорил про себя:  "А империя,  а диадема ходят по
рукам, как портовые блудницы..."
     Он  отомстил лжецу,  выместил зло  на  блудослове,  который обманывал
самого себя еще больше,  чем других. Роман и тут хотел обмануть - сумел не
глотнуть воды,  сумел сжаться.  Не вышло - лопнул внутри и задохся; хоть и
отхаркал яд, но поздно.
     А злоба жила,  злоба не угасла. Кого бы еще, на ком бы сорвать, да не
сразу,  а  так,  как на этом,  чтобы чах,  иссыхал и  к тебе же тянулся за
помощью... Кого мне теперь ненавидеть?


     Вверх,  вниз раскачивались звезды над Константом Склиром,  и будто бы
светало,  иль  просто устал он...  Дряхлый дядя  Василий,  живший в  своем
владении затворником,  однажды пожелал поглядеть на  мальчишку-племянника.
Константу помнилась мягкая рука,  бледное пухлое лицо, добрая улыбка; слов
не сохранила детская память.  Евнух вскоре умер, отказав все Константу. Но
завещанное  -   до  последней  лозы  виноградников  -   взяли  заимодавцы.
Впоследствии  домоправитель  матери   неудачливого  наследника   рассказал
взрослому Константу о  найденных в  доме  Василия  копиях  сотен  доносов,
которыми развлекался евнух,  а  также  о  собственных его  воспоминаниях о
жизни.  Все это тогда же  сожгли.  Но  куда дядя дел свое золото,  на  что
истратил?  На  утоление ненависти -  так  думал Констант.  Но  кого  евнух
ненавидел после Романа и кого губил? Знают бог и могилы...
     Укутавшись,  комес  Склир  уснул  крепким  сном.  Пробудившись  днем,
приказал подать еду  и  опять спал,  вознаграждая себя за  трудные дни.  И
гребцы завидовали знатному человеку,  сановнику,  и  каждый отдал бы сразу
полжизни  иль  больше,  чтобы  поменяться местом  с  подлинным Феликсом  -
Баловнем Судьбы.  Завидовал Склиру-Феликсу  и  молодой  кентарх,  которого
Склир не хотел замечать.
     Кормчий, местный уроженец, человек немолодой, был встревожен. Странны
слова, сказанные комесом русским. Так не шутят. Зачем тушить фонарь? Зачем
сидеть на корме? Что он, боялся погони? Кормчий был свидетелем неприятного
зрелища.  Привезли подарки.  Только что их  собрались погрузить на галеру,