лжешь на себя.
     - Теперь понял я, - сказал боярин, опять улегшись на широкую постель.
- Время идет, любушка моя, время уносит и великих, и малых.
     - Я не о том,  -  возразила Елена.  - Речи твои не новы мне, спор наш
давний,  к  нему я привыкла.  Но не нужно тебе так говорить при чужих,  не
хочу я, чтоб слух пошел. Слово - как лист. Несет его ветром и треплет так,
что не узнаешь, с какого дерева он упал.
     - Я при своих говорил.
     - От тебя же я не однажды слышала,  что чужая душа - потемки. Значит,
не уйдем из Кснятина?
     - Никогда! - ответил боярин.
     Кончая заплетать косу  в  три  свободные пряди,  боярыня поднялась со
стула  без  спинки.  В  ночной  рубахе  тонкого  полотна,  достававшей  до
щиколоток,  казалась она очень высокой и стройной,  что елка.  Тихо, будто
нет  никого на  свете.  Немо стоит тишина,  как бывает в  помянутых Еленой
лесах.  Но  прислушайся -  и  уловишь слитный лягушачий хор.  К  нему  ухо
кснятинцев привыкло до глухоты. А вот и далекий свист запоздалого соловья.
Хор холодянок выпевает свое "ууу-у,  ууу-у" то выше,  то ниже,  а  соловей
выводит трели, рассыпается, щелкает, ждет и вступает опять.
     - Что ж  он?  -  спросила Елена.  -  Ужель свою любушку до сих пор не
нашел, или она его бросила?
     - Он от счастья, - ответил Стрига. - С тоски так не станет.
     В  светлице свежий запах  полевой мяты  и  донника с  легкой примесью
цветущей полыни.  Не  смешиваясь,  сочится,  как далекий-далекий зов,  как
воспоминание,  особенный аромат,  для которого нет русского названья,  ибо
цветы эти или растенья живут где-то у индов.  Так говорил араб-купец.  Это
маслянистая  янтарная  жидкость.   Араб  отмерял  ее   каплями,   наполняя
крохотный, узкий сверху, пузатый внизу горшочек из глины с поливой изнутри
и  снаружи,  чтоб удержать аромат.  На вес шести золотых дирхемов пришлось
немало:  ароматный сок легок, как масло. Елена пользуется им изредка. Араб
намекнул,  что его снадобье добывают из цветов, которые увеличивают любовь
мужчин к женщинам.  Может быть.  Елене такое не нужно,  но запах прекрасен
сам  по  себе.  Есть и  мазь для рук и  лица из  воска кашалотов,  который
привозят новгородские купцы.  Смешиваясь с  водой,  эта мазь входит в кожу
сама.  Румян для щек и сурьмы для бровей Елена не держит - бог ее одарил и
румянцем, и писаными бровями. Муж и так любил бы ее, но ароматы и нежность
кожи нужны ей для себя: сладко ей ходить за собой.


     Встав,  женщина  подошла  к  иконе,  потянувшись,  отбросила шелковую
завеску,  опустилась на колени.  Кончив молиться,  она оглянулась. Муж уже
спал, сон сразил его мгновенно. Елена помолилась и за него. Муж за жену не
замолит, а жена за мужа замолит.
     Спит.  А  ей сейчас не уснуть еще.  Днем после волнений,  когда нечто
шепнуло ей: он благополучен, Елена заснула, сберегая себя, заснула так же,
как он сейчас, - будто срубило.
     Спит.  Ее собственный.  Мужчина, муж. Уедем отсюда. Жаль будет, здесь
вся жизнь,  вся,  вся.  Здесь и могилка единственного младенца,  бог дал и
взял торопливо. За что?
     Уедем. Сегодня в душу мужскую заложено зернышко. Забыл он сейчас все,
завтра не  вспомнит,  через год не  вспомнит.  Но час придет.  Нужно будет
уехать,  чтоб его сохранить,  пусть старого,  пусть дряхлого, но - своего.
Этого ему не понять,  это тайна.  Знать ее ему нечего,  слишком горд он, и
жене думать надобно заранее,  пока не  срубил его новый Долдюк.  Проклятый
род:  его побили тмутороканцы,  когда Стрига спас ее. В те дни Долдюку лет
двадцать было, и он начинал ханствовать под рукой отца-старика.
     В доме Стриги найденку не бередили расспросами. Прошлого не изменить,
забыть нужно плохое. Другие забыли, она помнит.
     Нынешние пленники не обычные, они - собственная добыча Стриги, взятая
на  поединке по  божьему суду.  Проговорится Елена,  и  муж  прикажет всех
удавить.  Брезгуя половцами до отвращенья, Елена их ничуть не жалела. А на
кого своих выкупать из  полона!  Из-за  ее  избытого детского горя родится
новое горе.  Такое ей не на счастье,  придется спорить с  мужем,  просить,
уговаривать.
     Не первая тайна...  Считать ей, наверное, нужно от дня, когда он жене
говорил о странных глазах ее -  она научилась их прятать.  Ей кажется, что
она  Стригу  полюбила девчонкой-заморышем,  когда  к  нему  выползла после
избиенья орды отца Долдюка.  Училась наукам, чтобы его книги читать, Не из
простой благодарности из кожи вон лезла,  добиваясь стать правой рукой его
первой жены.  И  с  той же  тайной мыслью за  долгую болезнь старшей Елены
крепко на себя переняла весь хозяйский распорядок, уклад, расчет и ключи.
     Для него старалась.  Для себя...  Добилась того, что Елена-старшая на
смертной постели ей завещала и заботу о нем, и о доме, и о сыновьях.
     В Чернигове они жили тогда. Он привык, чтоб дом его был полной чашей,
гостей любил.  Она,  девчонка-подросток, набелившись, насурьмившись, чтобы
старше казаться, вела дом на удивление людям.
     Город Чернигов не Киев, но в малом уступит. Сватали вдовца. И вольных
прелестниц, своих, иностранных, достаточно. Соблазн на каждом шагу. Она же
в  себя верила,  на него сетку плела.  Языки о них стали трепать -  она от
себя подбавляла.  Ныне вспомнить и  смешно,  и  страшно:  от глупости была
девичья смелость. А все же свое взяла...
     Вон он, раскинулся. Лежа в свете лампады, он кажется юным. Сон всегда
его красил. И лампада была та же, и икона... Милый ты мой! Как же мне было
трудно!  Тебя не упустить,  бесстыдной перед тобой не выйти,  и  твой стыд
побороть.  Пятнадцать лет мне было,  тебе -  сорок. Горд ты, гордость твою
берегу.  Не ты -  я тебя взяла.  Сколько тайн держу от тебя - для тебя, на
твое счастье.
     Выглянув в  окно,  Елена  по  звездам -  он  научил  читать время  по
небесным соцветьям -  узнала: поздно, через час будет полночь. Легла рядом
с мужем,  повернувшись на бок,  чтоб, не мешая, чувствовать его за спиной.
Закрыла глаза,  размышляя о последней заботе и тайне: как его вести, чтобы
он перестал тяготиться приближением старости.
     Спит Кснятин,  сон овладел живыми,  все неподвижно,  умолкли лягушки,
замолчал соловей.  Прах  дальних  предков  смешан  с  землей,  из  которой
насыпаны крутобокие валы  крепости,  и  так  же,  как  предки,  потомки их
полагаются на чуткость собак.  Не выдадут,  не было случая,  чтоб выдавала
собака человека, который кормит ее.
     Мирно  спят,  позабыв  дневную  тревогу,  наработавшиеся  до  темноты
кснятинские жители,  именуемые тысячей,  хоть точно они не  считаны -  нет
росписи,  -  спят,  разбросавшись в окрестностях:  верст на двадцать будет