едва Киев не  разорили.  И  пошло бедствие от  печенегов.  Князь Святослав
дружины израсходовал против греков понапрасну и,  на свою да на нашу беду,
пропал на днепровских порогах от собственного небреженья.  Да и  дружина с
ним шла глупая. Так он ушел, настоящего не совершив.
     - Какого настоящего? - спросил Симон.
     - На Волге рубеж положить.  Кснятину,  да Лубнам, да Римову стоять бы
не на Суле - на правом волжском берегу. Были на такое у Святослава и сила,
и  время.  Половцев били б  на переправах,  всех бы смиряли заволжских.  И
осаживали их  на  хорошей земле,  учили б  пахать,  и,  глядишь,  они  бы,
оседлые,  вместе с  нами заботились о  волжских крепостях.  Как берендеи и
торки на Роси.  Половец тоже человек. Сейчас труднее стало, а ничего иного
не придумаешь.  Мои мысли ведомы князю Владимиру Всеволодичу. Скажешь ему:
на чем стоял,  на том и стою.  Нет и не будет покоя Руси, пока не пойдем в
Степь  по-святославовски.  Сломать  нужно  половецкую кость,  как  сломали
хозарскую, и встать на Волге.


     Борется высшее с низшим,  хочет солнце иссушить землю. В бледном небе
оно уже расправилось со всеми облаками и,  не терпя ныне оболоки, медленно
катится огненным шаром,  для  которого нет сравнения -  и  добела каленное
железо, и пылающие плавильные печи, да что ни возьми - все пустые слова.
     Небесные звери,  воздушные твари,  которые, по старорусскому поверью,
живут в воздухе,  подобно рыбам морским,  не касаясь твердой земли и в ней
не  нуждаясь,  либо ушли в  сторону тени за земную округлость,  либо имеют
иной, собственный способ укрыться от солнца.
     - Помнишь, Симон, греческое преданье об Икаре, сыне Дедала? - спросил
Стрига княжича.  -  В такой день,  как сегодня, солнце ему воск на крыльях
растопило б еще на земле...
     Боярин Стрига рад  новому человеку.  Есть  кому рассказать всем своим
известное, не раз и не два обсужденное. К тому же новый человек - помощник
для мысли.  Находишь при нем новые слова для старых рассказов,  и  старое,
истасканное,  казалось бы,  затертое,  подобно древней монете  из  мягкого
золота,  о которой только и скажешь,  что золото это, вдруг обновляется. И
видишь,  что не  все знал,  не  все понял,  и,  добавляя,  радуешься тайне
разума,  и постигаешь:  не для затворничества создан ты,  давая -  берешь,
раздавая - богатеешь.
     Вчетвером -  Симон,  Стрига,  Стефан и  Дудка,  оба из малой боярской
дружинки - копья, - ехали левым берегом Сулы по кснятинским владеньям.
     Здесь,  в пойме,  уже кончили с сенокосом, и, радуя глаз, островерхие
стога  разбежались от  реки,  обозначая  своими  дальними  рядами  границы
весеннего половодья.  И  там,  где начинались пахотные поля,  среди свежих
зеленых  стогов   попадались  коричневые,   а   кое-где   и   почерневшие.
Прошлогодние и  более  старые.  Не  понадобилось до  новой  травы,  а  там
осталось и от новой. Как всегда, вывозили с осени ближние стога, добираясь
к  весне до дальних,  и  не всегда была в  них нужда.  Служили эти стога и
другой приметой.
     - Не  было  пять лет  под  Кснятином половцев,  -  говорил боярин.  -
Проходили стороной,  к нам не подступали, как тебе ведомо. Стога суть тоже
свидетели,  немые,  однако говорят,  не  пишут,  да летописцы!  Вот тебе и
загадка родилась!
     На  огородах  близ  реки  гнули  спины  многие  кснятинцы,  занимаясь
поливкой.  Высоко  речная  вода  пропитывает землю,  но  коротки корешки у
капусты,  репы,  моркови,  у прочей огородины.  Заезжая на телегах в реку,
кснятинцы возили воду.  А  на  своем польце кто  как  приспособился.  Одни
растаскивали ведрами,  другие выпускали воду по канавкам, и, остановившись
у гряд, вода сама себе ход находила.
     Первым  издали боярин Стрига здоровался со  своими,  получая радушные
ответы.  Две  женщины,  выбежав на  дорожку,  которой должны  были  пройти
всадники, еще издали кричали:
     - Боярин, а боярин! Говорят, половец тебя попятнал!
     Вторая молча спешила вслед первой.
     Как  все  молодые женщины,  обе,  несмотря на  жару,  закрыли и  лица
платками так,  что  виднелись лишь  глаза.  Страдай  не  страдай,  красоту
оберегай. Остановив боярского коня за удила, первая с участием спросила:
     - Не больно?
     Сшитый лекарями разрез сегодня слегка воспалился.  Пустяк, три-четыре
пальца длиной,  покрытый темной мазью от  пыли,  от мух,  рубец менял лицо
боярина.
     - Не привыкать стать,  -  с удальством,  не гасимым возрастом у иных,
отвечал боярин.  -  Живая кость мясом обрастет, красавицы. Есть не мешает,
говорить не препятствует.
     - А она-то!  - кивнула женщина на свою подругу. - В слезы! Посекли-де
нашего,  порезали. Увидела - глазам не поверила. Говорит, сгоряча он, а за
ночь разболеется.
     Обе  открыли  лица,  свежие,  белые,  удивительные  для  глаза  после
огрубевших от солнца мужских лиц.
     - Что ж,  боярин,  рада я,  -  сказала вторая женщина.  - Хранит тебя
горячая Елены молитва...
     Женщины отошли, давая дорогу всадникам.
     - Хороши как,  -  сказал Симон. - Та, скромная, особо хороша лицом. В
Переяславле и то была б ей цена. Стало быть, здесь...
     Но боярин перебил:
     - Сестры они,  и  за  братьями замужем.  Люди хорошие,  здесь недавно
живут, четвертый год, - сухо сказал он. - Ты на другое взгляни! - И боярин
указал на правильный,  длинный кусок поля, заросший сорняком. - Не один мы
уже проехали такой.  Видишь?  -  боярин указывал.  -  Там,  там. Еще гряды
видны, а вместо огородины соры землю сосут.
     - Почему же оставлены? - спросил Симон.
     - Ушли. В глубь подались. Надоело ждать, пока половец придет.
     - Стало быть, жидкие люди! - с презреньем сказал Симон.
     - Нет!  -  воскликнул боярин.  -  Ты  по-своему да  по-моему не суди.
Хорошие были,  сильные люди.  Я всех знаю здесь.  Ведь не бегут, приходят,
прощаются,  виноватые будто.  Я  каждому одно  говорю:  будем мы  так  все
переставляться назад,  я шаг,  я два, ты три... Залезем в леса. Думаешь, в
покое оставят нас?  Половец и в лес научится лазить.  С запада -  литва да
поляки,  германцы мечом размахивают.  Не понимают меня, думаешь? Понимают.
Так и говорят - надоело под бедой жить. Ты, мол, боярин, умри сегодня, а я
- завтра.  И  я книголюбив,  и ты книге не чужд.  Где,  скажи,  когда умел
человек себя заставить выбрать горькое вместо сладкого?  Биться легко - ты
срубил,  либо  тебя  срубили.  Миг  один.  А  вот  так,  каждый день ждать