- Человеку дана свободная воля,  -  ответил Шимон.  -  Я  смиряю свою
заносчивость,  хочу понимать,  объяснить.  Бог знает все,  но  человека он
заставил выбирать. Вот, гляди-ка!
     В утренней тишине море блестело, как отполированная плита. Под стеной
там и сям торчали изломанные ребра каменных глыб.  На них держались крабы.
Эти странные существа,  умеющие дышать и под водой,  и на суше,  стояли на
тонких лапках, как причудливые изваяния. Маленькое живое чудо.
     - В  долговечии стены  чуда  нет,  -  сказал Шимон.  -  Бури  точат и
растаскивают волнолом,  смотрители добавляют новые камни.  Перестанут -  и
волна слижет стену.  А эти,  - он указал на крабов, - держатся сами. Волна
их не щадит,  рыба жрет,  птица хватает.  Ишь как напряглись, чуть что - и
бежать.  На сухой земле солнце их быстро убивает.  А  у воды краб греется,
думает что-то,  ему  сейчас хорошо.  И  ведь вот  какой -  клешню или ногу
оторвут,  он новую умеет вырастить. Друг другу они пощады не дают, сильный
слабого не  только  съест,  но  просто для  потехи сломает да  бросит.  Но
держатся все вместе, не разбегаются, здесь у них целый город.
     - Ты говоришь о них, как о людях, - заметил Андрей.
     - И они живые,  -  ответил Шимон.  - Камень, вода - все неживое легко
постигается. Камень падает вниз, и вода течет вниз - вот их закон, и нет у
них воли.  Но как зашевелилось самое малое творенье - тут и тайна. Объясни
- почему,  как,  зачем?  Все движутся,  устраиваются,  спешат,  толкаются,
спорят.  Все  хотят знать,  хотят оправдаться.  И  никто не  признает себя
виновным. Свободная воля... Много дано, друг-брат, много и спросится...
     Налево от мыса, на котором стояли друзья, синяя река Босфора терялась
в зеленых холмах.  Прямо за морем,  на том,  азиатском,  берегу можно было
различить отблески  от  золотых  куполов.  Там  два  города  -  Халкидон и
Хризополь.  За  ними  в  неясной дали  мягко  синели Вифинийские горы,  не
скалистые кручи,  которые вызывают мысль о  трудном подъеме,  а  украшенье
земли, сотворенное для радости человека.
     - Было время, - напомнил Шимон, - когда имперская граница отстояла на
тысячу и  две тысячи верст на  восток.  За  последние четыреста лет на том
берегу побывали арабы и  турки.  И  сейчас они сидят близко и точат нож на
империю. В Азии двадцатой части не осталось от того, что Византия получила
в наследство от Рима.  В Европе тоже поубавилось,  а в Африке и совсем нет
ничего.
     - Ты думаешь, что грекам близок конец? - спросил Андрей.
     - Пророчат и такое, - ответил Шимон. - Возьми святое писание: от века
пророки предсказывали бедствия в наказанье за грехи.  Войны, мятежи, голод
часты,  их легко предвестить. Но что будет после войны, мятежа? Как дальше
будут жить люди?  Я  наверное знаю,  что  базилевс Алексей просил помощи у
римского  папы,  чтобы  западные  христиане,  невзирая  на  спор,  помогли
православным.  Что  выйдет,  что  будет?  Я  сам  так  сужу:  тысячи тысяч
человеческих желаний сплетают будущее,  как канат сплетают из нитей.  Даже
тот человек, который будто бы ничего не хочет, ни к чему не стремится, все
ж сотворяет нечто, называемое нами ничем. Бог дал человеку свободную волю.
Кто сумеет сложить,  собрать,  взвесить все,  совершаемое и  желаемое нами
сегодня, тот будет знать завтрашний день.
     - Кто ж способен на такое? Только бог, - сказал Андрей.
     - Стало быть, делай свое, внимай, гляди, постигай, что посильно тебе.
     На  площади  Августы  русские  приостановились  перед  храмом  святой
Софии-Премудрости.
     - Ты  знаешь,  когда был  построен этот  величайший в  мире  храм?  -
спросил Щимон.
     - Читал я  в  книге Прокопия.  Базилевс Юстиниан возвел храм на месте
старой базилики,  посвященной той же  святой Софии,  -  ответил Андрей.  -
Базилика  сгорела  при   великом  мятеже   народа  против  утеснений  того
базилевса.
     - И  об этом я  тебе расскажу в свое время.  Скажу тебе по правде,  я
восхищаюсь Софией,  но  не люблю ее.  Вначале,  лет десять тому назад,  по
новости для меня здешней жизни, я Софию видел и во сне. Целые дни проводил
в  ней либо около.  На торжественных службах мне мнилось -  я  возношусь к
небу.  Еще больше я тешился великим молчанием часов,  свободных от службы.
Ты видел,  сколько там золота, драгоценных камней? Серебро же - как дерево
у нас - повсюду. Денно и нощно там стоит бдительная стража.
     - Я не заметил, - прервал Андрей.
     - Они умеют сторожить скрыто.  Спрятанные в умно устроенных убежищах,
они невидимы, но сами все видят. И я, зная о страже, все же ликовал душой,
будто один находился в лесах, где нет ничего, кроме дыханья предвечного. А
потом -  устал.  Богу  нужна доброта души.  Купол,  покрытый золотом,  мал
против звездного купола неба.  Роскошные колонны не  сравнятся с  величием
вольных  дубрав.  Софией  и  ей  подобными  храмами  греки  оглушают  нас,
варваров. И оглушают сами себя...
     - Ты разлюбил греков? - воскликнул Андрей.
     - Я?  А разве я любил их?  -  ответил Шимон. - Почему я должен любить
какой-то  народ?  И  значит,  ненавидеть какой-то  другой?  Я  хочу любить
человека... И однако же, ты прав. Греки мне ближе, чем арабы, турки. Ближе
даже,  чем наши братья по крови -  поляки,  чехи,  болгары.  Я признаюсь в
своей слабости. Но довольно об этом. Я вспомнил о сгоревшей базилике. Там,
по  старому  обычаю,  в  заалтарных кладовых  хранились  многие  имперские
записи,  книги,  хроники-летописи.  Все  погибло при пожаре,  и  утеря эта
невознаградима.  Человек смертен.  И  все  же  смерть вызывает мучительную
боль, и нет утешения, кроме надежды встретиться в ином мире. Из созданного
людьми  для  меня  всего  дороже мысли,  запечатленные на  пергаменте,  на
бумаге. Их гибель - вечная, настоящая смерть.
     Русские шли по площади Августы,  направляясь к улице Месе Средней. По
преданию,  в  глубочайшей древности здесь была тропа,  пробитая средь леса
людьми,  переправлявшимися через Босфор,  в годы, когда не было Византии и
когда Босфор не назывался Босфором.
     На  площади  всегда  многолюдно.  Длительные  богослуженья  в  Софии,
вмещавшей  несколько  тысяч  молящихся,  к  которым  всегда  примешивались
любопытные иноверные,  величественная красота статуй, великолепные здания,
дворцы Палатия,  поднимающиеся над  стенами,  грандиозная гора  ипподрома,
увенчанная скульптурами, - все здесь привлекало глаз.
     Достаточно  было   бы   естественного  движения  палатийской  охраны,
служащих и слуг -  одних поваров в Палатии было больше двух сотен, - чтобы
площадь Августы не  оставалась безлюдной.  Но здесь было также излюбленное
место для прогулок жителей,  сюда ежечасно приливали сотни приезжих.  Даже
ночью  здесь не  бывало пусто.  Лунные ночи  на  площади Августы славились
своей  красотой.  И,  хотя  после захода солнца улицы Византии становились
небезопасны,   любители   прекрасного  отправлялись  группами  в   поздние