человек,  а  напрасный мечтатель.  На Страшном Суде будут нас судить не по
мечтам, а по делам, и тою же мерой отмерится правителям.
     Афанасиос возразил:
     - Ты,  русский,  ищешь пытливым умом.  Достаточно ль ума? Шимон живет
среди нас не двадцать ли лет,  ты,  Андрей,  ста дней еще не прожил. Пусть
глаза зорки, пусть остры суждения, а все же...
     Затруднившись, Афанасиос продолжил:
     - Ты,  друг  Андрей,  сегодня  впервые видел  почитание базилевса.  В
языческом Риме императоров приветствовали, поднимая руку. И еще можно было
поцеловать в  плечо.  Потом  опускались на  одно  колено.  В  христианской
империи обряд  еще  усложнился,  и  вскоре начали ползать,  как  ты  видел
сегодня.  Но что на душе у ползущего? Любовь или подделка, подобострастие?
Удивляетесь?  А тому не дивитесь, как часто у нас вслух клянутся в любви к
базилевсу, к империи? Ты, Шимон, не наслушался?
     - Да, слыхал и слышу, - отозвался Шимон.
     - Но ведь многие,  многие,  -  продолжал Афанасиос, - воистину любят.
Заподозрив в  другом  холодность чувств,  такие  разъяряются,  могут  даже
убить.  Такие доносят не  из  выгоды.  Подобная любовь к  властям для вас,
людей посторонних, есть извращенная похоть...
     - Это грех, - заметил Андрей, - ибо что сказано в первой заповеди? Не
сотвори себе кумира и всякого подобия!
     - Ты судишь,  как русские,  -  возразил Афанасиос,  -  а русские суть
недавние  язычники,  воспринявшие веру  в  простоте  учения.  Мы,  древние
христиане, отличны от вас...
     После паузы Афанасиос продолжал:
     - Друг Андрей,  ты  видел сегодня роскошно вооруженных телохранителей
базилевса.  Это  избранное  войско  еще  недавно  пополнялось  норвежцами,
шведами,  датчанами,  исландцами.  Эти  северяне люди  воинственные,  были
привлечены роскошью и  жалованьем.  Ныне преобладают англичане.  Они здесь
женятся и  остаются навсегда.  Нормандцы лишили  их  родины.  Ты  скажешь,
Англия осталась?  Остались названье и толпа,  которую нормандцы обтесывают
себе на потребу. Нет там обычаев, привычек, свободы. Значит, и родины нет.
Что человек, как не сын человеческий? А империя не плавильный ли тигель?
     Шимон и Андрей не отвечали. Афанасиос сказал:
     - Трудно постичь империю.  Уподобления уводят в  сторону.  Сравнения,
без  которых  не  обойтись,  убедительные  сегодня,  завтра  теряют  силу.
Позвольте мне,  друзья мои,  предложить вам рассказ,  чтоб ум  отдохнул от
рассуждений?
     Не встретив возражений, Афанасиос начал:
     - Еще и сегодня некоторые народы,  как в отдаленной древности,  живут
простой жизнью. Счет родства они ведут по материнским линиям, ибо не знают
брака.  У них ребенок не будет покинут, больного, старого, увечного кормят
без укоров.  Добытое одним делится между всеми. Все они равны во всем, нет
между ними богатых и бедных. Там каждому тепло, как овце в стаде.
     Не золотой ли век? - продолжал Афанасиос. - Не о таком ли люди хранят
память,  разукрашая ее  сказками?  Но  некогда пришло время,  когда  люди,
наскучив общностью,  разделились. И мужчина сказал себе и другим: "Вот моя
жена и  мои дети!"  И  женщина соглашалась из любви к  мужчине,  и они оба
уходили,  ведя  за  собою  детей.  И  почитали своей собственностью землю,
обработанную ими под пашню,  и колодезь, вырытый ими, и рощу, и деревья. И
научились  говорить  "мое",  "наше",  и  не  допускали  других  к  своему,
возражая: "У вас есть свое, а нашего не берите".
     Так они жили,  объединенные любовью,  и  ветер дул на них,  и не было
защиты у них,  кроме собственной руки,  и хотя одна семья селилась рядом с
другой,   но  у  каждой  было  свое  поле,   свой  скот  и  вся  остальная
собственность.  И  вот империя прислала к  ним писцов,  и  писцы измеряли,
сколько  югеров  пашни,  и  добивались знать,  сколько  чего  родилось  за
последние десять  лет,  сколько  оливковых деревьев,  сколько  югеров  под
виноградными лозами, сколько самих лоз, и сколько лугов, и где пасут скот,
и  сколько скота,  и  сколько ставят стогов,  и нет ли соленой воды,  чтоб
выпаривать соль...
     И  вычисляли:  сколько платить за  пашню по  ее  урожаям,  сколько за
масло,  за вино -  по числу масличных деревьев и  лоз и  по их силе,  и за
пастбища,  и за скот,  и за луг,  и за лес, и за соль, если она добывается
земледельцем.  Но  если соль не  добывалась,  то за соль не брали.  Так же
брали за жилища -  по числу очагов, от которых поднимается дым по утрам, и
за  каждого человека,  который дышит,  -  эта подать называется "воздух" -
"аир".  И сверх того особый сбор на возведение крепостных стен и другие...
И также самому сборщику подати, что называлось пошлиной, ибо сборщик шел к
плательщику,  а  не  плательщик шел  к  сборщику.  И  сверх того,  тому же
сборщику погонные на  содержание помощников сборщика.  И  еще  нечто,  ибо
сборщики были ответственны перед казной базилевса,  а казна,  имея списки,
знала,  сколько должен принести каждый сборщик,  и за недобор требовала от
сборщика не  объяснений,  но  денег.  Не получив денег,  могла взять жизнь
сборщика.  Хоть жизнь сборщика имела цену лишь для него самого,  но,  взяв
ее, казна получала устрашение другим сборщикам, что для казны полезно. Еще
были  самые  деньги,  которые  изменялись,  ибо  в  целях  выгоды  империи
базилевсы выпускали более  дешевые деньги,  примешивая к  золоту серебро и
медь в большем количестве,  чем прежде, а налоги взимали по расчету старой
монеты,  и  был  такой счет  тонок и  труден даже  обученному человеку,  а
плательщик не знал грамоты.
     Был такой же военный постой -  митатон:  обязанность дать кров и пищу
солдату.  И доставлять хлеб для войска по особо дешевой цене.  Своей силой
участвовать в строении крепостей, возить камень, дерево, песок, известь, а
также  строить  военные  корабли.  Живущие  вблизи  государственных  дорог
обязаны содержать в  порядке дороги и  на  своих участках возить на  своих
лошадях имперских служащих.
     И еще было войско,  которое шло на войну, и солдаты брали все у своих
же,  и пасли лошадей на полях,  и разводили костры из плодовых деревьев, и
военачальники не мешали солдатам,  ибо от этих солдат они завтра потребуют
самоотвержения, стойкости перед смертью, а живет человек не три раза, и не
два  раза,  а  только один  и  в  тоске повторяет:  лучше живому псу,  чем
мертвому льву,  и  при  мысли о  битве,  навстречу которой он  идет,  рвет
сегодня куски с жадностью пса.
     И все беды из-за того,  что человек сказал:  "Моя жена и дети мои", и
захотел заботиться о  них,  и  привязал себя к  куску земли,  и  не  может
бросить свой удел,  ибо земля дает жизнь тем,  кого он любит,  а без любви
жизнь не имеет цены,  и  он,  грубо и зло проклиная себя и любимых,  несет
свою ношу.
     Он говорит своим волам:  коль на вас бы столько навалить,  сколько на