будто они нашлась на краю света и на пороге могилы...
     Провожали нового пастыря все.  А пятеро мужчин,  вооруженных луками и
мечами,  дошли до первого ночлега в  разрушенном селенье,  вместе ночевали
под  остатками свода и  потом еще  шли,  как охрана,  полдня.  Расстались.
Служка сказал: "Полюбили тебя, отца Иеронима провожали по его повеленью, а
ты не приказывал. Однако ж отец игумен может тебя поставить на правило". -
"За что?" -  "Да за сбор".  Действительно, причастники оставили на скамье,
единственном сиденье церквушки,  меньше  монет,  чем  было  людей,  и  все
медные, коль не считать четырех серебрушек.
     Пастырь,  с сердца которого упал груз подлинной тяжести -  дознанье о
сборщиках, - шутил: "Что ж ты мне там не сказал, я бы потребовал". - "Нет,
- возразил служка, - я тебя понял: ты бы не смог".
     Да,  он  не  смог бы.  Но  по  невольной подсказке служки преподобный
добавил к  жалкому сбору четыре номизмы,  которые он  захватил с  собой из
остатков достояния,  дабы особенно нуждающимся дать в милостыню.  И не дал
по   жалкой  забывчивости,   так  как,   подавленный  сначала  предстоящим
следствием,  затем  томительностью  стены  отчужденья  и  расспросами,  не
вспомнил о  маленьких златницах,  бережно  зашитых в  полу  суконной рясы.
Пусть теперь послужат не для выкупа его вины,  а  для обеления чести новых
подопечных его пастырской совести.
     Рассказывая игумену,  монах хранил в душе виденье.  Быстро очистилось
бывшее  от  внешней  грязи,  и  осталось нечто  высокое о  людях  великого
мужества,  безропотно добывающих свой хлеб в  поте лица своего,  и  вместе
воинов,  подвижнически живущих на  границе христианского мира.  Так сильно
было виденье,  что игумен,  прервав расспросы, похожие на допрос, заметил:
"Ты,  я  вижу,  мечтаешь!"  -  и поставил мечтателя на колени,  и приказал
исповедоваться,  под  исповедью  же  до  мельчайших подробностей добивался
узнанного о судьбе сборщиков,  и, благословив по обряду, отпустил молодого
монаха с неудовольствием.
     У  священника осталось в  душе сомненье;  не  нарушил бы игумен тайну
исповеди? И он думал о тяжести жизни и о шумном мире, которого, как видно,
не избегнешь и под монашеской рясой.  Не попроситься ли через былых друзей
у  патриарха о  переводе в  другой монастырь?  Нет,  его  тянуло к  людям,
которых он оставил в горной долине,  и он тешился новой мечтой - выпросить
у  игумена благословенья на постоянное житие среди них для заботы о душах.
Мечтал,  уверенный в своем постижении истинного пути,  не зная,  что жизнь
коротка, а истина скрыта и одному человеку не дано совершать. И все же был
прав, ибо хотел дела, а не покоя созерцательного жития.
     Таковы пути жизни,  -  заключил Афанасиос, - сами судите, друзья мои,
каков закон,  и  каково намерение,  и  что  есть свободная воля,  и  каков
свободный выбор. Мой ум слабеет...
     Шимон  возвращался к  недавнему своему  постиженью,  которое хранил и
будет хранить в  тайне:  воистину ад страданий и горя здесь,  на земле,  в
жизни сей,  его проходит человек,  и нет такой муки,  такой казни, которой
можно избежать.  Одинок человек, от одиночества он ищет спасенья в дружбе,
в  товариществе.  Совершенней всего  против  одиночества любовь  мужчины и
женщины. И ничто так не ведет в сущий ад, как любовь, ибо больнее всего мы
страдаем от несчастий нами любимых...
     Голос Андрея вызвал Шимона из забытья. Андрей спрашивал:
     - Но откуда упало зерно, из которого выросла великая сила арабов?
     - Может  быть,  -  сказал  Шимон,  -  ты  найдешь ответ  в  рассказе,
составленном мною из достоверных известий и моих мыслей?
     И, найдя рукопись, он начал чтенье:
     - "При  базилевсе Юстиниане Первом  некто  Ассим,  житель  Баальбека,
жаловался на черную тоску другу своего умершего отца, богатому купцу:
     "Воистину,  утром я  вздыхаю о вечере,  а вечером желаю,  чтоб пришло
утро..."
     "Тебя излечит путешествие", - сказал друг.
     Вскоре Ассим оказался далеко от  Баальбека.  Не  так уж далеко,  если
положить дни  на  следы копыт.  И  очень далеко,  коль измерить расстояние
отраженьем в душе.  Бедави,  жители пустыни,  которым друг доверил Ассима,
удалялись от города к востоку.  Но также и к северу,  и к югу.  Иногда они
шли  даже  на  запад,  будто желая вернуться по  другой тропе.  Каменистая
Аравия и Счастливая Аравия,  она же Песчаная,  она же Страна Фиников - все
это  единая Великая Аравия,  где каждый придет к  цели,  хотя бы  и  шел в
никуда.  Шейх Ибн-Улла однажды в год подходил к Баальбеку для торговли. Он
объяснял Ассиму:  "Баальбек -  значит  возвышенность в  долине,  хотя  эта
долина сама была бы горой,  не будь с ней рядом Ливана и Антиливана. Греки
звали этот город городом Солнца,  ибо  Солнце возвышенно.  Но  ведь каждый
город возвышен.  И  каждый дом тоже.  Не  следует человеку гордиться своим
ростом,  ибо кто может поспорить величиной тела с верблюдом?  А Баал - имя
бога, то есть Высокого. Как Солнце. Мы, бедави, вернули городу старое имя,
ничего не исправив по смыслу. Слова меняются, ибо они живы. Как я, как ты,
как  эта  лошадь!  Неизменны  могильные камни,  а  живые  смертны,  и  это
великолепно,  Ассим!  Так мы говорим,  мы,  бедави,  бедуины, арабы. Имена
изменяются,  они смертны,  ибо изреченное слово полно жизни. Говорят, если
бог  поднимет нашу  Аравию  и  опустит на  Индию,  она  покроет две  трети
маленькой Индии,  набитой людьми,  деревьями,  тварями. Нет, Аравия больше
Индии. И всех других земель тоже, Ассим!"
     Три  сотни  полных жизни смертных бедави перемещались от  источника к
источнику,  от русла одной пересыхающей речки к  другому руслу,  незаметно
подчиняясь  временам  года  и   каждому  дню,   сочтенному  по  изменениям
неизменной Луны.  Для  каждого дня  было  свое место на  просторах Великой
Аравии,  где бедави обязаны были получить этот день и обменять на другой в
щедрой казне Времени.  Таков Закон.  О  нем Ассим узнал не скоро,  так как
бедави не  нарушали его,  а  настоящие Законы,  невыдуманные,  умеют спать
молча в тени бездействия.
     Да,  соблюдая  Закон,  бедави  будто  нечаянно  оказывались там,  где
созрели финики на  деревьях,  принадлежащих роду Ибн-Уллы.  Находили бобы,
посаженные ими  для  себя  столько  дней  тому  назад,  сколько нужно  для
созревания.  Женщины  копили  верблюжий пух,  собирали  красящие растенья,
пряли,  ткали для своих и на продажу, выделывали кожу, шили обувь. Женщины
бедави прекрасны лицом и телом, сильны, скромны. И послушны.
     Оберегая покой Закона, бедави останавливались, где хотели, и никто не
томился тоской, не вздыхал от нетерпенья. Вдруг как бы нечаянно тропа рода
Ибн-Уллы  пересекалась с  другой.  О,  встречи в  пустыне!  Друзья одаряли
друзей,  получая взамен равноценное.  И пели,  поощряя пляски молодежи,  и
состязались  в  речах,   становившихся  поэзией,  и  слова  рассказов-поэм
блистали самоцветными камнями и  живыми цветами,  какими полно  аравийское
небо.  Слова  гремели грозой -  и  небо  бывало,  как  обгорелая шкура,  и