зева колодца, но очень широкого.
     Гутлуку развязали руки,  с шеи сняли петлю, под мышки продели толстую
веревку,  которая тут же натянулась,  рванула, и Гутлук повис над пустотой
колодца.  Прежде чем он  что-либо сообразил,  его уже опустили глубоко,  в
темноту.  Ноги коснулись мягкой грязи и  ушли по колено.  Веревка ослабла,
потом ее дернули и ослабили опять.  С трудом -  руки одеревенели -  Гутлук
освободился от петли, и она исчезла наверху.
     Теперь Гутлук догадался,  куда он  попал.  Грязь засасывала.  Оставив
сапоги,  Гутлук едва вырвал ноги и  ступил прямо перед собой,  в  темноту.
Топь  сразу обмелела,  и  Гутлук уперся лбом в  твердую землю,  с  которой
беззвучно потекла струйка пыли,  набившейся в рот.  Подняв руки, он понял,
что земляная стена уходит не прямо, а заваливается внутрь.
     Подземная тюрьма Поднебесной: ловушка, из которой не убежать. В Степи
убивают сразу.  Убивают мучительски.  Берут выкуп.  Изгоняют.  В Степи нет
тюрем, но Степь слыхала о Поднебесной. О многом. Конечно, и о тюрьмах.
     Роют яму  глубиной во  много ростов человека.  Круглую яму.  Книзу ее
постепенно расширяют:  желто-красная земля  Поднебесной держит  сама,  без
подпорок.  В  другой земле такую тюрьму не  устроишь -  осыплется.  Сверху
накрывают крышей  от  дождя  и  окапывают.  Тоже  от  дождя,  иначе  земля
разбухнет и обвалится.  Спускают на веревке,  на веревке и поднимут,  кого
нужно,  когда нужно.  Наверху сторожат, чтобы никто не пришел и не вытащил
пленников.
     Не  было и  нет таких мест,  откуда бы пленники не убегали.  Из самых
высоких башен,  из подвалов,  из крепких крепостей,  от сторожей,  глаз не
сводивших.  Из  подземных тюрем  Поднебесной никто не  убегал.  Нет  людей
хитрее сунов.
     Притерпелись  глаза.  Гутлук  начал  если  не  видеть,  то  различать
середину  ямы,  куда  хоть  едва-едва,  но  падал  свет.  Притерпелся и  к
страшному смраду, так притерпелся, что уж и не чуял.
     Через сколько-то времени сверху спустили бадью с водой. Можно было бы
счесть,  сколько здесь у Гутлука невольных товарищей.  Но ему так хотелось
пить,  что он,  отбросив кого-то, вцепился в край бадьи и пил, как лошадь,
опустив лицо в воду, и не давал себя оттащить, пока не напился и не набрал
в шапку воды.  Шапка,  приклеенная к волосам кровью,  осталась с ним. Она,
вероятно, и спасла череп от удара, оглушившего - Гутлук понимал - на много
времени.  Додумался он, что его собирались похоронить, как мертвого, и, не
очнись он  на  краю могильной ямы,  пришлось бы  ему  захлебнуться сунской
землей.
     Впоследствии,  приведя мысли в порядок,  Гутлук вспомнил все из своих
ощущений, вероятно, без умысла, как обычно бывает, исказив многое в лучшую
сторону: всю пережитую мерзость помнить нельзя и не нужно,
     Спал он,  сидя под самым земляным откосом,  в  том месте,  куда сразу
выбрался и  которое счел как  бы  собственным -  даже в  сунской тюрьме не
обходится человек без своего угла, хотя что уж там выбирать, под землей...
     Штаны и кафтан набухли,  пропитались гнусной грязью.  Монголы не моют
ни тела, ни одежды, нося однажды надетое, пока не истлеет, так как Небо не
любит видеть мытье и побивает громом владельцев Степи,  если они предаются
такому недостойному делу.  Но та грязь была степная,  другая, своя. Гутлук
терпел сунскую грязь.
     Бадью с  едой спускали однажды в  день.  В первый раз Гутлук опоздал.
Когда,  дорвавшись,  он  запустил руку,  то на самом дне вырвал из чьих-то
пальцев кусок едва ли не камня. То была не то лепешка, не то остатки после
отжима масла из бобов.  Скобля зубами странную вещь, Гутлук не утолил и не
обманул голода.
     Ночь,  предупредив о себе угасанием серого пятна,  навалилась мраком,
плотным,  как  сама  земля.  Зато подземная тюрьма,  будто бы  разбуженная
мраком,  заговорила.  Кто-то тянул песню,  монотонную,  унылую, похожую на
степную,  но  голос  звучал глухо,  как  если  бы  певец держал перед ртом
глиняный кувшин. Двое разговаривали. Вмешались другие голоса, певец умолк,
и вдруг вспыхнула драка,  вызванная непонятными Гутлуку словами. Он слышал
удары,   кто-то  хрипел,   кто-то  стонал.   Ноги  шлепали  по  невыразимо
отвратительной грязи,  увеличивая  зловоние.  Густой  всплеск  известил  о
падении, кого-то давили, топили, - Гутлук слышал, как кто-то захлебывается
в смрадной жиже. Забывшись, Гутлук позвал. Возня прекратилась. Срывающийся
голос ответил с чужим звуком, но понятно; "Эй, иноземец! Где ты, иноземец?
Эй, пес!"
     Сжавшись,  Гутлук прислушивался, как к нему вдоль нависающей земляной
стены подбираются все ближе,  как густая грязь чавкает под ногами, как тот
же голос спрашивает: "Иноземец, отзовись, где ты?"
     Руки  коснулись шапки.  Неизвестный враг что-то  завопил,  ища  горло
Гутлука,  которого он  распознал на ощупь,  по шапке.  Ударив изо всех сил
обоими  кулаками,  Гутлук  ощутил голую  костлявую грудь.  Человек странно
икнул.  Гутлук слышал, как отброшенное тело упало в грязь, чуть повозилось
и замерло.
     И здесь, в тюрьме, суны так же ненавидят иноземцев, как в городе! Это
мнилось Гутлуку невероятным, и все же так было. Ждать ли еще нападения?
     Он  ждал,   прижавшись  к   земляной  стене  спиной,   сидя  в  ямке,
продавленной им в густой,  как творог,  грязи,  согретой его теплом. Потом
сон сморил его.  Он  очнулся от  боли в  щеке.  Какое-то крупное насекомое
хрустнуло под пальцами, по лицу текла кровь. Гутлук опять забылся, и опять
его  разбудил укус.  Нечто  гнусное забралось в  рукав.  Здесь  жили  свои
хозяева,  свои  кровопийцы,  которые  коварно  ждали  ночной  тьмы  и  сна
пленников, чтобы попользоваться.
     Вверху вернулось серое пятно, опустив вниз не свет, но нечто подобное
самой темной ночи,  осенней ночи, когда не видишь собственной руки, - день
тюрьмы.  Опустили бадью  с  водой.  Метнувшись к  ней,  Гутлук наступил на
что-то,  затянутое жижей,  и, напившись, понял, что это было мертвое тело,
вдавленное в грязь.
     Тот,  что  напал на  Гутлука?  Или тот,  кого ночью душили сами суны?
Гутлуку было  все  равно.  Коль он  убил,  то  убил защищаясь,  и  виновен
зачинщик.  Такова справедливость.  Он один против всех с той минуты, когда
его оставил святой.
     После схватки за  пищу  -  на  этот раз  Гутлуку достался плотный ком
просяной каши  с  шелухой,  которая царапала язык  и  десны,  -  несколько
пленников уцепились за пустую бадью,  не давая ей подняться,  и  о  чем-то
переговаривались со сторожем.  Это продолжалось долго.  Наверху хохотали и
грозились вперемежку. Потом бадья поднялась, опустилась и опять поднялась.
Оба раза, когда она появлялась вверху, Гутлук видел руки и ноги, свисавшие
с краев. Ночью число пленников уменьшилось на два.
     Гутлук потерял самое простое -  счет дней,  ибо  считать было не  для