чего. Зато он научился слышать и понимать все звуки. Научился ловить спуск
бадьи и быть если не первым,  то в числе первых,  встречавших ее внизу. От
укусов гадов вздувались нарывы. Не будь Гутлук среди врагов, он подговорил
бы  других выдать его  за  мертвого:  ему  казалось,  что  достаточно лишь
вырваться наверх.  В  какую-то  бессчетную ночь  он  тешился  надеждой  на
бегство.  Утром  он  понял бессмысленность затеи для  всех,  не  для  себя
одного.  Он  молчал,  отвечая другим мычаньем во  время  схваток у  бадьи.
Боясь,  что его,  чужака-иноземца,  опознают по шапке,  он бросил ее,  как
убийца - улику.
     Он  обращался с  немой молитвой к  Небу,  жалуясь на злобу сунов,  и,
напрягая волю,  думал  о  святом,  передавая просьбу  о  помощи.  Стараясь
мысленно прикоснуться к святому,  он внутренне повторял все его слова, раз
за  разом  читая  их,  глубоко  вырезанные на  чистой  доске  памяти.  Это
облегчало и поднимало.  Гутлук не понимал,  что ему было лучше, легче, чем
сунам,  утопавшим вместе  с  ним  в  размокшем от  нечистот  земляном полу
подземной тюрьмы.
     Он еще не был женат.  Он знал свою невесту,  его ждал брак, по обычаю
племени,  не  оставляющего мужчину холостым после  достижения зрелости.  С
родителями его  не  связывало,  как  и  многих  других,  что-либо  большее
обязательного уважения младшего к старшим. Но и будь Гутлук отцом, будь он
единственной опорой родителям,  нашлись бы  родственники,  чья забота,  по
обычаю монголов, заменит отца детям и сына родителям.
     Кто-нибудь из сунов тоже, вероятно, обладал этой удачей в несчастье -
быть одним.  Но другие?  Для кого-то тюрьма была также и  нищетой близких.
Для иных,  по закону сунов,  над кем тяготело обвинение в  государственном
преступлении,   предстоящая  казнь  была  также  и  казнью  семьи  и  всех
родственников близких колен. Для таких оставалось одно - ожесточив сердце,
бежать от самого себя. И ожесточали. И бежали.
     К  Гутлуку можно  было  применить присловье другого народа:  одна  не
болит голова, а коль болит - то все одна. Он решил жить и выжить.
     Он дожил.  Его позвали сверху по-человечески,  то есть по-монгольски.
Спустилась бадья,  и  Гутлук забрался туда,  в  это  носилище воды,  пищи,
людей, мертвых или живых - для тюрьмы все равно.
     Гутлука звал Онгу.  Гутлук не  узнал голоса хана и  старшего в  своем
роду.  И не Онгу принес благодарность -  святому.  Ему упал в ноги Гутлук,
видя, что немые посланья приняты.
     Святой  не  побрезговал  прикоснуться  к   голове  жалкого  существа,
смердящего хуже,  чем падаль. Только святому мог подчиниться Гутлук: снять
с  себя все и  здесь же,  в  одной из ям,  где едва не нашлась ему могила,
вымыться отваром золы, не боясь грома и молний.
     И  тут же в  седло.  И тут же в путь.  В счастливый путь.  Святой шел
впереди шагом,  более широким, чем шаг лошади. Чтобы не отставать, монголы
рысили.  Святой приказал им  остаться в  седлах,  так как монголы не умеют
ходить пешком.
     За нападенье на мирных жителей и на стражу суны приговорили Гутлука к
смерти. Особенно увеличивало вину то, что Гутлук обнажил оружие в пределах
дома Сына Неба.  Сунский суд получил два десятка свидетельских показаний о
буйстве Гутлука,  хотя достаточно было двух.  Так рассказывал Онгу. Гутлук
пробовал оправдаться, хан остановил родича:
     - Я  знаю,  ты смел,  но ты благоразумен и не напал бы один на многих
только с  ножом в  чужом городе.  Однако что можно было нам сделать!  Тебя
спас святой -  твое сердце поняло. Разве мы сами могли бы узнать, где ты и
что с тобой? Твои глаза заросли гноем и грязью, ты не заметил коротенького
суна в шапочке с шариками. Он большой сановник и мудро почитает святого. В
Поднебесной свои обычаи. Я заплатил пять пригоршней серебра. За этот выкуп
наняли какого-то суна, и вчера его казнили вместо тебя.
     У западных ворот города,  и на стенах,  и на кольях,  вбитых в землю,
торчали головы казненных и висели доски, испещренные знаками. Сообщалось о
справедливо наказанных преступленьях.
     Суны напоминали прибывающим и отъезжающим о законе,  который стоит на
страже добродетели и  неумолимо карает злых.  Ибо человек по своей природе
добр и лишь нуждается в поучительных примерах для достиженья совершенства.
Так  учат  старые  книги,  слова  из  которых  с  собственными поясненьями
приводил толмач, сопровождавший к Стене презренных "степных червей".
     Гутлук видел уже немало примеров в  виде отрубленных голов на  пути в
столицу Поднебесной,  но  не  обращал на них внимания.  Теперь он глядел с
особенным и  непонятным для  него  чувством:  среди  жалких  обрубков есть
голова и того,  кто умер за Гутлука, соблазненный серебром. Зачем мертвому
нужны деньги?
     Онгу не знал и не хотел знать.  Для него суны -  все равно что собаки
волку.  Человек,  монгол,  не  должен обременять себя  постиженьем обычаев
сунов.  К тому же только глупец будет рисковать,  пытаясь заглянуть змее в
глаза, чтобы понять ее мысли.
     Толмач  с   десятком  сунских  воинов  провожал  гостей  для  почета,
наблюдая,  чтобы  чужие  не  сворачивали с  большой тропы с  целью вызнать
Поднебесную и обидеть жителей. Скучая, сун ответил любознательному Гутлуку
длинными  рассужденьями  об   обязанностях  детей   беспредельно  почитать
родителей,   о   великой   добродетели   самопожертвования,   о   мудрости
многочисленных законов Поднебесной, которые все предусматривают.
     Хотя  толмач  будто  бы  свободно владел  монгольской речью,  Гутлук,
запомнивший состязанье святого  с  учеными  сунами,  не  понял  многого из
сказанного толмачом,  а  понятое показалось неубедительным.  Так  в  игре,
поначалу  увлекшей зрителя,  действия игроков  начинают казаться нелепыми,
когда вступают в силу условия состязания, неизвестные зрителю.
     Вопреки  желанию  толмача,  изображаемое в  Поднебесной знаками и  по
законам знаков не поддалось объяснению словами:  мысль воплощается в слово
по живым, собственным законам и сердца, и разума.
     Толмач расстался с  монголами сразу за воротами в Стене.  На прощанье
хан Онгу подарил ему горсточку серебряных денег, нарочно на глазах сунских
солдат, которым он не дал ничего: пусть поссорятся. Хан Онгу любил шутку и
шутил,  как умел.  Подарок толмачу был тоже шуткой - хан унижал болтливого
суна, как наемника.
     Вскоре монголов покинул и  святой.  Куда он  шел?  Никто не осмелился
спросить.  Сойдя с лошадей, монголы склонились перед святым так низко, как
позволила  земля,  и  выслушали поученье:  жизнь  человека  совершается по
начертанному  Небом  кругу,   человек  не  должен  искать  изменений,   об
изменениях заботится Небо, совершая их в известный ему час; помня об этом,
человеку не следует противиться Небу;  счастье человека - в созерцательном
познании души,  ибо  внутри человека находится мир  больший,  чем  видимый
глазами.