всех живых одинаково.  Будда воплотился.  Гутлук же был только рожден.  Об
этом он вспомнил в день, когда Тенгиз сказал:
     - Отец, я ухожу.
     Кто ответит сыну,  если сын не  просит,  а  приказывает?  Сколько лет
нужно растить сына, чтобы он научился оскорблять отца?
     Двадцать пять лет минуло Тенгизу. Молчание есть сила зрелости. Гутлук
молчал.
     Руки  человека выдают его.  Глаза -  открытые двери души.  Лицо,  как
степь  под  ветром,  говорит  и  глухому.  И  только  глухой  не  знает  о
предательстве голоса.
     - Разве не был я  послушным,  отец?  Разве я  когда-либо прервал твою
речь,  отец?  Разве не я год за годом висел на твоих губах, как младенец у
груди матери? - спрашивал Тенгиз.
     Подтверждая, Гутлук на мгновенье опустил веки.
     - Благодарю тебя,  ты  удостаиваешь говорить со  мной,  как мужчина с
мужчиной,  -  продолжал Тенгиз.  -  Благодарю тебя за знания, ты был щедр,
таких отцовских даров не получал ни один монгол. Свобода! Только кочевники
свободны.  Все оседлые -  рабы.  Там,  -  Тенгиз указал на восток, - люди,
гордящиеся своей Поднебесной.  Лгут!  Это мы  живем под небом.  Они -  под
крышами,  до которых достает рука.  Вместо разума у них в голове знаки,  о
злом  смысле  которых,  об  опасной  бессмыслице  которых  ты  не  уставал
говорить.  Сердца у них вялые,  как зимнее пастбище, они трусливы и злобны
от  трусости.  А  на  западе,  за широкими степями,  где живут наши братья
кочевники,  тоже  страны людей под  низкими крышами,  с  низкими сердцами.
Отец!  Оседлые -  рабы.  Кочевники -  свободны.  Оседлые должны быть пищей
кочевников.  Я хочу справедливости.  Тот, кто не сдается, будет уничтожен.
Склонившиеся переменят хана, как лошадь всадника.
     - Зачем тебе это? - спросил Гутлук.
     - Я так хочу. Я, мужчина, обдумал, - ответил сын.
     - Ты причинишь много зла.
     - Что  такое зло?  -  спросил Тенгиз и  сам ответил:  -  Зло -  боль,
которую ощущаю я.  Боль преследует меня.  Я не имею желаемого.  Добро -  в
завоевании мною власти над людьми.  Я не хочу причинять боль для боли, как
сун.
     - Ты понесешь боль другим, - возразил отец.
     - Я не чувствую чужой боли и не боюсь своей.  Не будь тебя,  я был бы
слеп. Теперь я зряч.
     - Добро - это покой, добро - наша Степь, добро - в созерцании себя, -
убеждал Гутлук.
     - Я не спорю.  Покой -  твое добро.  Созерцание - твое добро. Я был в
покое, я созерцал. Теперь я хочу дела. Разве я не мужчина?
     Подтверждая,  Гутлук опять на  миг закрыл глаза.  И  опять смотрел на
сына.  Руки не выдавали Тенгиза,  его руки спокойны,  как каменные. И лицо
Тенгиза -  как  лицо спящего Будды.  А  голос бесцветен,  как если бы  сын
говорил о самом обычном.  И глаза закрыты изнутри.  Гутлук понял, что сын,
если будет нужно, отбросит его, как откидывают кошму у входа в юрту.
     Добро и зло,  цель жизни и путь. Воистину, сын жил рядом с отцом, они
вместе топтали тропу мысли. Сказанное Тенгизом родилось от мыслей Гутлука.
Могло б  и  не родиться.  Тогда Гутлук только предчувствовал,  что разум -
слуга затаенных стремлений и послушен им,  как меч - руке. Сын внимал отцу
для себя,  отсекая одно,  переправляя другое.  Добро и зло каждый понимает
по-своему, и миром людей управляет сила желаний.
     - Кто пойдет с тобой? - спросил Гутлук.
     - Все. Почти все. Они скучают. Они признали ханом меня.
     Бывало и  так -  бездействие хана утомляло монголов.  Гутлук один раз
добился повиновения,  воспрепятствовав набегу.  Сколько дней  или  лет  он
наслаждался покоем,  не  думая  о  своих?  Долго.  Он  не  считал,  будучи
счастлив.  Тревога степных троп стучала в сердце Тенгиза,  чужой и сильный
мужчина жил  рядом.  Гутлук не  чуял,  не  слышал.  Глядя внутрь себя,  он
созерцал мир,  весь мир - кроме сына. Смотря вдаль, отец разучается видеть
в собственной юрте...
     Бывало и  так -  преемник убивал предшественника,  сын,  обремененный
ожиданьем,  тайно  торопил отцовскую смерть.  Другая судьба свершалась над
Гутлуком.  Он, принимая общее молчанье за повиновенье, не требовал ничего,
и о нем просто забыли.
     Насколько лучше  конец  слабой  власти  Гутлука,  чем  отвратительное
крушенье  владык!   Тех,  кто,  утомив  всех  похвальбами  и  требованиями
невозможного,  наобещав невыполнимое,  сделав скромных трусами, а смелых -
злобными, погибает от страха.
     Тенгиз прощался с отцом:
     - Для синих монголов ты святой, хоть и не ходишь зимой босым и живешь
среди нас. Мы чтим тебя. Прости, что я оскорбил тебя.
     - Нет,  не оскорбил.  Иди.  Идите все,  и  ты иди искать.  Сумей быть
счастлив исполненьем желаний.
     Да,  да,  сила правит миром. Когда Тенгиз победит, все скажут, что он
был прав,  и первыми к нему придут ученые суны и докажут ему,  себе, всем,
что  путь его  был  путь добра,  путь величайшего общего блага...  "А  что
сказал  святой?  -  спросил себя  Гутлук,  и  странное сомнение остановило
мысль: - Двойственность творения? Покой есть движение мысли?"
     Гутлук перестал понимать.  Тенгиз ушел  искать покоя  своей  мысли  в
движении. Значит, и покой не един для людей?


     Могло показаться -  хан Тенгиз,  сын Гутлука,  не должен был поручать
важное дело таким людям.  Могло показаться - послы синих монголов нарочито
грубы.  Не по молодости - степная молодость столь же коротка, как цветение
степных трав.
     Веди  себя послы иначе -  и,  вероятно,  хан  и  старшие найманов еще
поразмыслили бы над предложением своих соседей,  синих.  Трудно глядеть на
себя со стороны и трудно взвешивать в раздражении. Оскорбленные наглостью,
соседи  синих  монголов найманы с  бранью выгнали послов Тенгиза.  Выгнали
после спора между собой -  отпустить ли послов целыми или обкарнать им для
позора носы и уши.
     Выгнали.  Выгнав,  успокоились.  А  далее  что  делать?  Поразмыслив,
найманы решили оставить летние угодья и отойти на север, тем самым положив
между собой и  синими монголами палец Гоби,  который пустыня высовывает на
восток.  Больше трех  дней  требуется,  чтобы  пройти палец  -  бесплодную
песчано-каменистую полосу.
     Обремененные  стадами  и  вьючными  верблюдами,   найманы  двинулись,
медленно спеша и  без  всякого порядка.  Кто  сожалел о  покинутых местах,