полу  звонницы,  куда колокол опускали,  отвязав канат.  И  покрывали дыру
досками,  а сверху сбрасывали землю. В этом году не успели. Сарацины канат
обрубили -  колокол пал и  треснул по краю.  Кузнецы щель связали скобами,
чтоб колокол не пропал совсем,  но звон уж не тот. Нового взять неоткуда и
не на что.
     "Кто же забыл позаботиться?"
     Помялись, стоя около звонницы, опустили глаза, и никто не ответил.
     "Кто же?"  -  настаивал священник,  обращаясь к старшему.  Тот развел
руки и,  глядя в сторону, рассказывал: "Было то, сеяли тогда, в поле были.
Вот,  выпрягли,  бежали, пыль, скачут уже, грех-то... Видно, не вспомнили,
грешны мы, бог попустил".
     Молодой  священник  не  знал  строгости  отца  Иеронима;   служка  не
рассказывал,  приглядываясь к новому своему владыке и таясь,  по невинной,
внутренне-естественной монашеской не то хитрости, не то осторожности. Отец
Иероним умел поучать столько же  посохом или веревкой,  которой подвязывал
рясу,  сколько словами. Побои из рук священника, на коем почиет благодать,
не  поношение,  будто даже и  больно не так.  Не менее строго отец Иероним
обращался и  с  паствой:  назначая  епитимью бичевания,  сам  помогал,  не
доверяя,  для  пользы  кающегося,  собственным  рукам  грешника,  получать
очищенье души через страданья тела. Для пользы твоей всякая вина виновата!
     Священник обошел несколько домов,  в  душе  ужасаясь бедностью:  "Как
люди  могут  жить!",  и,  объявив,  чтобы через малое время все  христиане
явились исповедоваться,  вернулся в  церквушку.  Жалкий дом  божий  успели
кое-как прибрать. Присев на короткую скамью, священник обратился мыслями к
делу,  которое тяжко и  больно лежало у  него на  душе.  От  этого дела он
отвлекался   в   пути   величием   пустынных   красот,   усталостью  тела,
необычайностью своего положения;  самые тревоги и, он не хотел себе лгать,
даже недостойные ночные страхи -  да, он боялся - служили ему облегченьем.
Ныне час пришел.  Отец игумен, напутствуя пастыря к его служению, приказал
узнать,  что  случилось  со  сборщиками  государственных податей.  В  трех
селеньях они  были  обязаны  побывать,  и  следовало им  вернуться,  и  не
вернулись,  и  более  десяти дней  прошло от  крайнего срока.  По  просьбе
местного  управителя сборов  налогов  и  пошлин  градоправитель собирается
послать  воинский  отряд  для  сопровожденья расследователей.  Игумена  же
правитель просил - на этом слове игумен сделал особый удар, - итак, просил
повелеть духовнику узнать.  Вздохнув, отец игумен посетовал на смерть отца
Иеронима.  Тот,  крепкий столп веры, все б сделал. "А ты справишься ли, не
знаю.  Не по молодости,  но опыта нет у тебя. Однако благословляю на труд.
Не ошибись!"
     Входили по одному, становились на колени у скамьи, тихо рассказывали:
и  в  том грешен либо грешна,  и  в том,  и в том...  "А еще?" Вспоминали,
добавляли:  и в грубости,  и в злобе, и в мыслях нечистых, и пост нарушал,
нарушала,  и  еще,  и еще.  И шли унылой чередой кающиеся,  и грехи их,  и
каждого духовник спрашивал: "А еще? А еще?" А заканчивал вопросы: "Не убил
ли,  кровь не пролил ли человеческую,  не покушался ли на жизнь ближнего?"
Спрашивал не потому, чтобы игумен мог ответить правителю города, но следуя
своей совести.  Каждый и каждая отвечал:  нет,  нет, не грешен, не грешна.
"Имя как?" И, покрыв голову кающегося епитрахилью, отпускал грехи носителю
временного имени именем бога предвечного.
     Покончив со  взрослыми,  исповедовал подростков,  детей,  трудясь  до
вечерней звезды.  На следующий день причащал частицами привезенных просфор
и  красным вином,  которое служка умело и  в  меру разбавил.  Совершил три
брака, крестил пятерых детей разного возраста, родившихся за год, отслужил
панихиды на двух могилах умерших,  подумав,  что упорное племя людское все
же  добавилось в  числе,  вопреки вопиющей нужде и  непрестанному ужасу от
ожиданья нашествий.  Божья воля. Она и в той плотской любви, от которой он
отказался и  которой не хотел больше,  хоть и  познал в  мирской,  грешной
жизни ее жгучие тревоги.
     Ходил по домам и  в каждом доме служил молебен,  прося милости бога к
живущим в  нем,  к  их достоянию,  к  их трудам,  да не оставит их бог без
призрения и  благословит их на добрые дела.  Что бы ни делал,  чувствовал,
как далек он от этих людей,  чьи души ему доверены.  Говоря,  ощущал будто
стену;  через нее проходили слова: "да", "нет", "да", "нет", - стена опять
замыкалась.  Угощали -  он  не отказывался,  хотя служка привез сухарей на
двоих,  крупы и флягу масла,  -  он принимал, чтобы не обидеть, и трижды в
день вкусил угощенье,  каждый раз в новом доме:  пасомые,  видимо, заранее
между собой поделили и честь, и расходы. Ел, беседовал - через стену.
     В  последний вечер,  в четвертый,  собрал всех мужчин и всех женщин в
церквушке и  прямо спросил:  "Когда были сборщики податей и где они ныне?"
Не получив ответа,  спросил ближайшего. Тот назвал и дни, и сколько налога
начислили,  и  что все уплатил.  Следующий не ожидал вопроса,  и  все,  до
последнего домохозяина,  говорили одно и  то же,  менялись лишь уплаченные
деньги - у кого больше, у кого меньше.
     Собравши налоги,  сборщики уехали.  Куда? Обратно. В город... Здешние
подданные живут на краю империи. В город сборщики не вернулась!
     Молчат.  "Не знаете?!" -  "Не знаем, не знаем..." - "Никто не знает?"
Молчат. Робко кто-то сказал: "А не похитили ли их скамары?" И все, выдавая
волнение и заботу, как понял бы другой расследователь, а не молодой монах,
заговорили: скамары, не иначе как скамары.
     Скамары,   иначе  говоря  -  беглые  разбойники,  грабители,  которые
прячутся в горах и живут в иных местах от поколения к поколенью. Служка по
пути  ничего не  говорил о  скамарах,  поминал об  ином,  о  мирных людях,
прячущихся ото всех из-за непрерывных войн.  Кое-как новый пастырь добился
от своей замкнутой паствы рассказов о людях,  христианах, которые иной раз
заходят сюда кое-что выменять.
     "Не грабят вас?"  -  "А что с нас взять?  Взять нечего".  -  "Их вы и
зовете скамарами?  Почему?" - "Не знаем, нас не обижали, а сборщики едут с
большими деньгами".
     Навестил  пастырь  и  сторожей  -  старика  и  старуху  в  развалинах
неизвестно кем возведенной крепости,  глянул с обломка башни в неизмеримые
дали открытого на север пространства,  которое,  излившись меж гор, где-то
обрывалось в море. "Нет, до моря еще далеко", - сказали ему. Неблизко было
и  до  жилищ  мусульман.  Ничейной землей временами владели войска в  меру
случайности войн,  а  постоянными хозяевами были  птицы  небесные и  звери
лесные -  как  в  раю,  до  сотворенья Адама.  Но  здешний рай был дорогой
бедствий.
     У  старухи не слушались ноги,  и  муж от нее не отлучался.  Ласковый,
крепкий старик  и  чисто  умытая,  одетая в  чистые лохмотья жена  его,  о
которой заботился муж,  как  о  ребенке,  их  незлобивая,  ясная  старость
напомнили преподобному сказки о  Дафнисе и  Хлое,  о  Филемоне и  Бавкиде,