сотворенье до истины..."
     Чуть задохнувшись, Афанасиос воскликнул:
     - Истинно так оно,  так!  -  И,  обращаясь к ученикам Шимона,  строго
потребовал:  -  Неустанно живым сердцем ищите, не гасите умственного огня!
Чести не  преступайте -  и  познаете тщету смерти.  Нет смерти,  ибо конец
переходит в начало!


     Ночь завершила подниматься к вершине и вниз пошла, тяжело кутая город
вороньими  крыльями.  В  улицах  тесно  от  теней  домов,  уже  проснулись
добытчики  пищи,  пробудились слуги  и  рачительные хозяева,  но  отблески
масляных светилен и пламя хлебных печей не светят прохожему, а слепят его.
Но внятны запахи,  тянет жареным орехом,  горячим хлебом,  мясным варевом,
луком,  чесноком,  пряностями южных морей:  еще  недолго -  и  развернется
голодная утроба столицы,  требуя мириадами ртов пищи,  пищи,  пищи,  и  да
получит каждый насущный хлеб по заслуге своей.
     Шимон с  Андреем спешили к Палатию,  чтоб увидеть церемонию утреннего
приема базилевса.  Их провожали в неблизкой дороге трое соседей с тяжелыми
дубинками,   а   под   плащами   все   пятеро   прятали   длинные  кинжалы
тмутороканско-корчевского дела,  какими и колотят,  и рубят.  По попущенью
божьему можно ввести в  соблазн ночных воров.  Ношение оружия воспрещалось
подданным,  а  иноземцы обязывались к  такому же  воздержанию договорами с
империей.  Меняются времена, законы не отменяются, но снашиваются, как все
на свете.  Много лет,  как стража не глядит на такое.  Начальнику города -
епарху сподручно не  возбранять иноземцам самозащиту,  это  выгодней,  чем
платить пеню за труп.
     К пятерым русским пристроилось несколько человек,  пожелав им доброго
дела, потом нашлось еще несколько попутчиков, и Шимон отпустил провожатых.
Так  в  последнюю улицу перед Палатием оба друга вошли с  кучкой десятка в
два человек и оказались в тылу немалой и довольно шумливой толпы.
     Мелкий дождь кропил невидимой пылью. Знаток здешних мест, Шимон отвел
друга  к  стене.  На  уровне плеча нащупывалось подобие ступени.  Опершись
одной рукой на плечо Андрея,  Шимон прыгнул вверх, протянул руку товарищу,
и  оба  они оказались в  глубокой нише.  Когда-то  здесь стояла статуя или
большая ваза,  по староримской манере,  а сейчас нашлось укрытое место для
гостей базилевса.
     - Слушай,  друг-брат,  -  тихо говорил Шимон,  -  вот  тут  пред нами
множество не  последних в  империи людей.  Разных  людей  -  и  признанных
великими хитрецами,  и  просто разумных,  и  вовсе не  славящихся умом,  и
совсем  простодушных;   есть  жадные  и  щедрые,   есть  бескорыстные,  но
тщеславные,  есть  убежденные  в  себе  и  еле  скрывающие  робость,  есть
мечтатели,  но также и безразличные ко всему,  кроме собственного блага...
Но  всех  их  роднит  вера  в  губительность  сомнений,  сближает  вера  в
необходимость поддерживать однажды принятое.  Верно тебе говорю, иначе они
не пришли бы сюда:  любопытных здесь,  может быть, лишь мы двое. Пусть они
верят только на словах. Но ведь само слово есть великая сила. Оно возводит
и  разрушает.  Помнишь вавилонскую башню?  Бог смешал языки,  и  строители
бросили дело... Слово ползет муравьем, а муравей вряд ли постигает дерево,
по  которому движется.  Слово летит птицей.  Оно  может быть гнусным,  как
клоп,  и  прекрасным,  как  херувим.  Слово  объединяет людей и  сотворяет
народы.  Но,  думаю я,  никогда и  никто не  мог  заметить дня,  начиная с
которого  мысль,  облеченная в  словесную плоть,  покидает  ее,  и  слова,
каменея, слагаются в безжизненные стены. Слушай! Не в самом ли союзе мысли
и слова заложено богом тайное условие:  чем совершеннее мысль воплотится в
слова,  тем  крепче  станет  ее  плен,  тем  сильнее  слова  человеческие,
освобождаясь от власти мысли,  сами,  плотно ложась одно на другое,  будут
строить гробницы для отца своего,  духа? В Болгарии доведенные до отчаяния
богомилы  считают  весь  видимый  мир  твореньем зла.  В  далеких  странах
востока,  куда ты собираешься, есть, говорят, инды, которые уверены в том,
что вся жизнь лишь сонное виденье, и поэтому они ищут настоящую сущность в
вечном молчании и в одиночестве...
     Ты недавно спросил меня,  -  продолжал Шимон, - не погибнут ли завтра
греки?  Скажу тебе - всегда находились люди, которые старались разрушить и
вновь возвести крепости окаменевших слов словом же.  Но разрушали железом.
И обманывались! И обманывали других, утверждая победу железа, подобно, как
больше тысячи лет тому назад Рим италийский свалил былую Грецию, как потом
франки  свалили  Рим  италийский.  Обманывались и  обманывали потому,  что
разрушенные на  вид железом крепости слов,  за которыми прячутся люди,  на
самом деле падали сами,  истлевая в  свой срок.  Откуда мне  знать,  когда
падет эта империя! Не верь мне, когда я ненавижу греков, - я люблю их, и я
разыскиваю в них всякую скверну и проклинаю их потому,  что люблю.  Железо
арабов и турок будет бессильно, пока не обветшают словесные стены. Да, мне
кажется - здесь слово уже окаменело. Но что глаза и ум человека?
     - Они -  узкая щель,  - ответил Андрей. - Да, щель узенькая, но я-то,
друг-брат, через нее вижу нашу широкую Русь. Мой далекий путь - как петля,
как круг.  Пойду по нему,  и Русь всегда передо мной будет. Ты же набрался
великой мудрости, но душу себе замучил.
     Хотел добавить Андрей, что пора бы Шимону вернуться домой - легче ему
станет,  но не решился из уважения к другу и к старшему. И молчал, а ветер
упал с крыш домов в улицу,  бросая дождь мокрой горстью. Тьма сгустилась и
вдруг посерела -  светает.  Тучи рвались,  как гнилое рядно,  дождь хлынул
ливнем  и  сразу  прекратился,  вылившись весь.  Стали  различаться фигуры
людей,   увиделись  лица.   В  Палатии  звонили  колокола,  заблаговестили
городские храмы. Окончилась ранняя утреня.
     Улица, вымощенная головами, шевельнулась, уплотняясь. Еще немного - и
живой песок,  безмолвно преобразившись в густое тесто, содрогнулся и липко
потек, уминая и вдавливая себя в жесткий прямоугольник входа.
     Шли,  раскачиваясь,  все вместе,  с  опущенными руками,  чтоб сберечь
ребра, неловко, мелко и быстро шагая, чтоб сберечь ступни в давке, и душно
пахло  мокрой  одеждой,  мужским  телом,  маслами для  волос,  сдобренными
жасмином,  розой, гвоздикой, мятой, и пахло сыростью, нечистотами, конским
навозом,   размятым  ногами,   и  шли,   топчась,  удушая  ступнями  лужи,
наполненные истолченной грязью, и были сдавлены беспомощно, безвольно, как
вода  в  желобе,  и  здесь не  хватило б  никакой силы,  чтоб повернуться,
свернуть в сторону,  здесь сломили б медведя. Быть здесь, пройти через это
испытанье было  пробой смиренья,  было  неумышленным предупрежденьем тому,
кто  задумал  явиться перед  лицом  власти:  познай,  ты  случаен,  мал  и
бессилен,  когда собираешься в толпы, ибо в толпе каждый враг каждого, ибо
только в рядах,  построенных властью,  ты будешь в безопасности, возможной
для смертного.