Девтером. Базилевс что-то сказал, и Папий заструился к выходу из зала, где
стояли русские,  сел на скамью у  входа,  отдуваясь и всем видом показывая
усталость.  К  нему  подскочил малый  сановник  адмиссионалий -  вводящий.
Великий Папий приказал ему нечто, и тот пошел, негромко восклицая:
     - Великий Логофет! Великий Логофет!
     Не заставив себя долго ждать,  к Папию подбежал чернобородый сановник
и поклонился с уважением,  но не слишком низко. Сморщив улыбкой безволосое
лицо,  Папий утомленно поднялся со  скамьи,  на которой он один имел право
сидеть,  и повел сановника в Золотую залу. Перед креслом базилевса Великий
Логофет пал  ниц,  целуя высокие пурпурные сапоги Алексея,  по  его  жесту
поднялся и  заговорил,  удерживаясь от жестов,  Папий же вместе с Девтером
отступили подальше.
     Великий  Логофет  по  должности ведал  внешними сношениями империи  и
содержаньем дорог.  От входа в  Золотую залу до кресла базилевса было,  на
взгляд Андрея, - не меньше тридцати шагов - звуки слов гасли, и базилевсы,
соблюдая этикет, занимались государственными делами перед лицом подданных,
но втайне.
     Шимон  коснулся  руки  Андрея,   и  оба  они  потихоньку  попятились.
Освобожденное место  заплыло,  а  русские  с  благопристойной медленностью
покинули первую приемную.  Часа  через  два  общий  прием  прекратится,  и
посторонние освободят  Палатий,  дабы  отдохнуть и  подкрепить свои  силы.
Через три часа после полудня вся церемония повторится. Так бывает, если не
происходит особых событий.  От  тысячи до  двух тысяч людей дважды в  день
посещают Палатий не  для того,  чтобы делать что-либо,  но  чтобы показать
свое усердие.
     Стоя в  первом ряду,  Андрей ощущал подобие жужжанья пчел в улье.  Во
второй приемной звук усилился; здесь разговаривали чуть громче, но тоже не
шевеля губами и  не глядя Друг на друга.  Особое уменье.  Но в  следующих,
отдаленных приемных уже различались голоса.
     Русские  уходили  не  одни,  из  дворца  сочился  живой  ручеек.  "За
последние годы, - говорил Шимон, - этикет ослабел".
     Солнце стояло высоко,  от ночного дождя не осталось следа. Прошел час
или немногим более. Андрей пожаловался, что устал, будто болен: в седле от
зари до захода так не устанешь. Шимон утешил - и ему не легче, место такое
и давит, будто ты льняное семя под гнетом.


     Вечером за общей беседой Шимон говорил:
     - Нет правителя,  который замышлял бы зло,  мысля о подданных: сделаю
так-то и  так-то,  чтобы в  моем государстве люди жили хуже.  И  нет более
легкого дела, как осуждать дела правящих.
     - Отказываясь от  суждений,  человек отказывается от  свободной воли,
дарованной богом,  -  возразил Афанасиос, - и делается подобным животному.
Принимая безгласно дурное, человек соучаствует в нем.
     - Но где мера? - спросил Шимон. - Я разумею меру для намерения.
     - Дело есть мера,  -  возразил Андрей.  -  Зверь неразумный или  дитя
поступают, не зная зачем. Первый - от голода, второй - для забавы.
     - Нелегко  указать  на  первую  причину  в  государственных делах,  -
ответил Шимон.  - Она может быть скрыта, как сила, которая весной оживляет
росток в семени.  Мы с тобой,  Андрей, видели сегодня, как высший сановник
всенародно глотает пыль с сапог базилевса. Такой обряд соблюдают уже сотни
лет. Зачем он? Почему он вечен? Здесь бывает и так, что высоких сановников
за  малую вину при всех обнажают и  бьют палками,  как рабов.  Избыв вину,
сановник  продолжает служить  базилевсу.  Такое  не  считают  позором,  но
уподобляют отеческому поучению...
     - Если б князь тебя на Руси... - вскинулся Андрей, но Шимон остановил
его:
     - Не  сравнивай!  Одному -  одно,  другому -  другое.  Было  -  и  я,
сравнивая,  рассекал имперские порядки,  как нож воду. Изучая, постигая, я
изменил скороспелым сужденьям.  Рассудим.  И  четыреста лет тому назад,  и
больше,  и  совсем недавно законы империи ратуют за  земледельца.  Не было
базилевса,  который не  понимал бы,  что  достаток,  жизнь империи идет от
земледельцев:  пища  для  всех,  нужный ремесленнику материал,  воины  для
войска, налоги в казну. Многие законы начинались словами: "Еще в евангелии
сказано,  что  богатому труднее войти  в  рай,  чем  верблюду проникнуть в
игольное ушко,  что бедные будут у бога,  а кто не трудится,  тот не ест".
Неоднократно   базилевсы   отбирали   монастырские  земли,   раздавая   их
земледельцам.  Богатым запрещалось не только захватывать землю обманом, но
даже покупать ее. Все эти законы не отменены и действуют по нынешний день.
Иные  базилевсы,   как  Василий  Болгаробойца,   убивали  сильных,  делили
захваченные земли на участки и раздавали бывшим наемникам и слугам убитого
сильного.   Жадных   сановников  постоянно  укорачивали,   даже   смертью.
Заботились и о налогах, чтобы земледельцы, могли платить, не разоряясь, не
теряя охоты к труду.  Итак,  я сказал о намерениях,  изложенных в законах.
Хулить такое не должно. Отсюда же я коснусь униженья высших. Базилевс всех
равняет, потому-то сановник ползет перед ним, как низший слуга.
     - Ты прав как философ, - согласился Афанасиос. - Однако ж позволь мне
напомнить,  что учитель мудрости призывает к делу. Без дела желания и вера
мертвы.  Почему в  империи при  добрых намерениях получается иное?  Против
такого ты не возразишь.
     - Слово расходится с  делом.  Базилевсы обманывают -  вот тебе легкое
объяснение,  -  ответил Шимон, - но неверное. Сущность вижу совсем в ином:
империя находится в  непрестанной войне.  Как часто в  те  же годы,  когда
сочинялись добрые законы,  империю брали за горло.  Сам этот величайший во
вселенной город разве не бывал осажден с моря и суши? Разве не спасался он
только прочностью своих стен,  которые легко оборонять изнутри? Империя не
остров. И где тут беречь подданных, когда смерть наступает! А с кого взять
деньги?  С земледельца. Была бы империя островом... Юстиниан Первый мечтал
превратить в остров весь мир, распространив империю и христианскую веру до
пределов земли.  Он хотел добиться единства веры в империи, и того даже не
добился.  Но  мог бы  достичь желаемого,  будь он базилевсом острова.  Но,
повторяю,  империя  не  остров,  а  укрепленный лагерь,  палисады которого
каждодневно ломает враг, внутри которого беспрерывны поджоги...
     - Да, друг, - ответил Афанасиос, - и мне казалось подобное, и даже от
других слышал похожие слова. Воистину, империя не остров, и иное было бы с
ней,  находись  она  на  острове.  На  острове,  может  быть,  добились бы
уравнения всех на службе империи и  базилевсы,  требуя исполнения законов,
сотворили бы легкую жизнь даже для убогого калеки.
     - Вы оба ищете оправданий,  -  вмешался Андрей.  -  Но,  по мне, коль
законы хороши,  а получается плохо,  то не мудрец законодатель и не добрый