ставят базилевса из своих...  Но позволь,  друг Афанасиос, я продолжу свой
рассказ.  Итак, Константин Десятый верил в убедительность слова. Указы при
нем писались красиво -  об истине,  о божьей воле.  Уверяли, что, отбросив
блуд,  лень, благодушие, чревоугодие, корысть с жадностью, все подданные -
от  высшего сановника до последнего обозного в  войске -  сумеют сделать с
малыми средствами много больше,  чем совершалось прежде с великими силами.
Турки же рвали себе кусок за куском,  в  Азии падали крепости,  и никто не
понимал,  как  подобное случалось.  Могли бы  Евдокия с  Романом Четвертым
запереться в  Палатии,  подобрать  своих  людей  и  думать  о  собственном
благополучии.  Но не такие они были люди. Вскоре после свадьбы Роман побил
турок в Сирии,  выгнал их из припонтийских областей.  Зимами Роман недолго
жил в столице.  Зима здесь коротка,  и каждое лето Роман воевал, и удачно.
Но сильные его ненавидели, и особенно злы были все Дуки, родственники трех
малолетних базилевсов,  именем  которых  правили  Евдокия  с  Романом.  На
четвертый год Роман с  войском в сто тысяч сошелся с турками близ Ванского
озера.  Запасным отрядом командовал Андроник Дука,  и  лишь попущенью бога
можно  приписать  доверие  к  нему  Романа.   Дука  в  нужнейший  час  боя
злоумышленно отвел свой  отряд назад,  чем  дал  туркам победу.  Роман сам
бился до последнего, был ранен и взят в плен. Тут уместно помянуть притчу,
которую турки сложили про ромеев:  "Создав ромея,  аллах огорчился, но, по
милости своей не желая уничтожить свое творенье,  задумался,  как быть?  И
создал второго ромея".
     - Это верно,  - заметил Афанасиос, - однако и мусульмане, злорадствуя
взаимной вражде христиан, не замечают, как краток был век единства ислама.
Еще быстрее,  чем у  христиан,  в исламе погасла мечта,  будто бы единство
веры   оснует   единство  людей.   Явь   жизни   обманывает  мечтателей  и
предсказателей...
     - Узнав о  плене Романа,  Дуки отвезли Евдокию в монастырь Богородицы
на  Босфоре,  где  насильно постригли в  монахини,  а  правящим базилевсом
объявили старшего из отроков - Михаила. Турки выпустили Романа за обещание
выкупа.  Султан предлагал ему войско,  чтоб изгнать из Палатия Дук.  Но не
таков  был  Роман,  не  мог  он  сделать так,  как  делали предшественники
нынешнего Алексея,  которые  наводили  на  империю  турок  и  уступали  им
имперские земли за  помощь.  Роман хотел сам собрать силу,  но  не успел и
сдался Дукам. Три епископа были поручителями условия, что Роман отрекается
от   престола  и   уходит  в   монахи.   Иоанн  Дука  сделал  себя  и   их
клятвопреступниками:   по   дороге   Романа  ослепили  раскаленным  концом
шатерного столба,  и он умер от ужасных ран. Его тело привезли в монастырь
к  Евдокии и  позволили ей  сделать над  могилой роскошное надгробие.  Ты,
друг-брат Андрей, можешь навестить монастырь и взглянуть на гробницы обоих
несчастных.
     - Хоть и в тревогах,  но четыре года была она счастлива. Такое дается
не каждой женщине,  -  сказала жена Шимона, вытирая глаза. Положив ей руку
на плечо, Шимон продолжал:
     - Не высчитываю, что Роман делал верно, в чем ошибался. Вот преданье.
Из всех базилевсов такое люди сложили только о  нем.  Рассказывают,  что в
маленьком поселке Катани,  в  половине дня пути морем на восток от Синопа,
летним утром рыбак нашел в своей лодке,  вытащенной на берег,  спящего под
сетью человека.  Незнакомец спасся вплавь с судна, утонувшего ночью, и так
устал,  что тут же уснул. Рыбак торопился. Незнакомец вышел вместе с ним в
море.  За  один час  им  попалось столько рыбы,  что пришлось возвращаться
неслыханно рано. Так повторялось три дня, а на четвертый сосед, у которого
заболел сын, попросил помощи, и ему улыбнулась удача. Другие стали просить
и себе приносящего счастье,  и скоро был установлен ни для кого не обидный
порядок.
     Счастливый,  как  его  звали в  глаза,  выходил в  море  с  каждым по
очереди,  и  круглые  сутки  дымки  сочились  над  коптильнями,  и  каждые
три-четыре дня  лодки ходили в  Синоп,  и  рыба была так  хороша,  что  ее
покупали сразу,  без торга,  и требовали еще и еще,  и рыбаки остерегались
спрашивать Счастливого,  кто он, откуда, желая, чтоб он забыл свое прошлое
и оставался с ними навсегда.  Он был молчалив, спокоен, но почему-то порой
ужасался,  вслушиваясь в речи людей, хотя что могли рыбаки рассказать друг
другу?   Всем  известное,  и  ничего  более.  Счастливый  старался  что-то
объяснить.  Его не понимали,  и скучали от его слов, и скрывали скуку, ибо
боялись, что он уйдет и вместе с ним - счастье.
     В то лето дождь выпадал всегда вовремя, на каждом огороде, на клочках
тощей земли среди скал  выросло столько овощей,  что  хватило бы  на  всех
жителей,  и каждое малое дерево обещало столько плодов,  сколько не бывало
на больших.
     Пришел черный день,  и Счастливый не захотел больше помогать рыбакам.
Он много говорил,  но слова его не складывались в связную речь.  Вскоре он
надоел всем горше чесотки,  и ему сказали,  что должен он либо по-прежнему
ходить в море по очереди,  либо уходить вон,  куда хочет.  Ибо теперь рыба
перестала ловиться,  и  люди  лишились мечты,  а  потерявшие мечту злы.  И
Счастливый ушел, и никто не видел, куда и когда.
     После  первой осенней бури  северо-восточный ветер выбросил на  берег
мертвого.  Лицо было страшно изуродовано, будто бы море нарочно раздробило
глазницы. А тело напоминало Счастливого.
     Рассказ этот с  небольшими изменениями обошел всю империю,  но  место
появленья Счастливого называли  по-разному,  упоминая  и  западные  берега
Евксинского  Понта,   и   берега  Эгейского  моря,   и   даже   провинции,
расположенные  далеко  от  морей.   Там  незнакомец  приносил  счастье  не
чудесными уловами рыбы, а пробужденьем небывалого плодородия земли.
     И всюду его изгоняли и потом находили тело с изувеченными глазницами.
Утверждают, что это появлялся тоскующий дух базилевса Романа-мученика, при
котором сильные испугались, налоги облегчились и турки были бы изгнаны, не
будь измены.  Но как сумеют подданные защитить своего базилевса, коль даже
слов его не могут понять!
     - А дальше... - нарушил молчание Афанасиос, но запнулся, потеряв нить
мысли. Встав, поискал на полке, раскрыл книгу и прочел: - "Солнце ускорило
свой ход,  но убыстрилось и  течение ночи.  Время спешило,  и  все в  мире
спешило за временем,  от созреванья трав до рожденья детей.  Время спешило
как  веретено  в   руках  нетерпеливого  прядильщика,   и   нить  казалась
бесконечной,  и  кокон  будущего,  с  которого  сматывалась  она,  казался
безгранично богатым,  тяжелым,  плотным,  как слиток.  И не было ни у кого
ощущенья конца,  ибо не было ни одного законченного действием дела, потому
что  жизнь не  драма на  арене,  потому что только там,  на  арене,  автор
приходит к  задуманному концу,  утешая  чувства зрителей искусной полнотой
завершенья.  А  великий автор не получил бы признанья,  ибо он знает,  что
нужно,   начав,  не  закончить,  а  разорвать,  тем  самым  возвысив  свое