словах слышался не то упрек,  не то наивное сожаление - пораньше б умереть
бывшему духовнику...
     Ехали  берегом реки,  то  удаляясь,  то  приближаясь к  мутноватой от
дождей быстрине.  Иногда,  показывая то в  одну сторону,  на дальнее устье
лесистого оврага,  то в заречье,  где тоже,  как путники, отходили и опять
приближались горы,  служка поминал о  людях.  Там  скрыто живут  будто бы,
хозяйничают,  кормятся какие-то.  "Кто?" - "Да христиане. Говорят, выходят
иной раз,  меняются с  купцами,  берут товары на воск,  на мед,  на шкурки
куниц.  Горная куница подороже лесной.  Иной раз и в город приходят -  для
торговли. Но троп от себя не протаптывают, ходят лесом, без следа".
     Объяснением служила  сама  местность со  следами былой  жизни.  Здесь
виднелся фундамент здания в виде угла из замшелых серых камней.  Там кроны
деревьев намечали прямую  линию,  недоступную природе.  Некогда населенная
земля была опустошена вековыми войнами империи с  наступленьем мусульман и
теперь отдыхала,  ожидая победителя и  хозяина,  безразличная к тому,  кто
выиграет спор.
     Остатки,  живые обломки таились в горах. "Не еретики ли?" - спрашивал
новый священник.  "Бог знает, - отвечал служка. - Христиане, однако же". -
"Но как же без богослуженья,  без исповеди? Без отпущенья грехов?" - "Бог,
видно,  так решил".  -  "Как же без бога-то!" -  "Да вот так, будут в аду,
если бог не простит, не зачтет земную тяготу".
     Для  глаз  недавнего жителя Константинополя -  даже для  них  -  была
великолепной долина между не  слишком высоких,  но сильных резкостью гор в
безыскусственной окраске  осенних  лесов,  в  переходах от  пепельно-сизых
оттенков к ярко-глянцевой зелени вечнозеленых лавров и дубняка, с россыпью
цветенья   листьев,   тронутых  порфиром  и   золоченой  медью,   цветенья
особенного, которое, пусть увядая, могло поспорить с весенним.
     "То-то хорошо,  величественно,  как в храме, - говорил служка, - а по
весне  здесь бело,  одеты горы  белым,  дички яблонь цветут,  груш,  да  и
сладких не мало".
     Однако ж усопший отец Иероним вещал:  более красоты в осени, ибо она,
душу возвышая,  скорее подходит отрекшимся мира.  Он,  весенний цвет, мало
полезен человеку.  Вызывает стремленье к земной любви, говорил преподобный
отец.  Надо воздерживаться. Ибо бедствия происходят от людского множества,
в тесноте пробуждается злоба, от нее грех человекоубийства. В древние годы
о сарацинах слуха не было.  А как расплодились они,  им своего не хватило,
пошли за чужим. Так отец Иероним вещал.
     Нравилась пустыня  молодому священнику.  "А  зверь?"  -  спрашивал он
служку.  "Зверь?  Что ему?  Он  безгрешный.  Не тронь его -  и  он тебя не
тронет.  Вон,  гляди-ка  туда!  -  показывал он  на дальние выступы голого
камня. - Вон, видишь, видишь? На лысине!"
     Вглядевшись,  преподобный различил черное пятно на серой площадке. Не
верил. Постой-ка! Было - и не стало ничего.
     "Вот,  вот!  - радовался чему-то служка. - Медведь! Поглядел на нас и
ушел к  своему делу.  А  будь человек?  Мы бы думали,  не замыслил ли чего
против нас, да кто такой он, беды не оберешься с людьми-то".
     Незадолго  до  захода  солнца  добрались  они  до  развалин  большого
селенья. "Отсюда полдня пути до нашего места", - объяснил служка. Убежищем
послужили три  стены с  остатками свода,  который мог укрыть и  от  дождя.
Четвертую стену заменял завал с  узким проходом.  "Мы  тут всегда колючкой
завешивались с отцом Иеронимом,  -  сказал служка,  -  и спокойно, хорошо,
будто дома, в келье".


     А в темнеющих горах, да и здесь, поблизости, уже начинались невинные,
но тяжкие для человеческого слуха разговоры сов.  Уханье, выкрики, вызовы,
отзывы непонятно зачем, для чего, сплетались с вечерними тенями. "Покричат
да и  уймутся,  -  утешал служка,  затаскивая в  проход сухие колючие лозы
ежевики.  -  Вот так-то хорошо,  -  приговаривал он,  - хорошо будет. - И,
уколовшись,  высасывал больное место.  -  Я прежде,  грешник,  думал, совы
людям  сулят  недоброе.  Отец  Иероним осудил за  грех  на  птицу,  поучил
веревкой малость, объяснил: языческое суеверие это. Птицы для себя кричат,
так им от бога положено. Объяснение сущему надо искать в священных книгах,
да не обучен я  чтению.  Псалтырь читаю по памяти,  так же и  ответы даю в
святой литургии".
     Ослы  сами  зашли под  свод и  стояли,  понурив голову.  Колючки были
охраной для них,  священник знал,  что зверь,  осенью безопасный человеку,
может польститься на животных.
     Стемнело.  Утомленный служка заснул на  сухом  месте рядом с  ослами.
Священник тоже задремал от  усталости,  но,  как  ему  показалось,  тут же
очнулся.  Совы молчали,  из-под  зазубренного края каменного свода глядела
ярко-синяя звезда,  воздух был  холоден и  неподвижен.  Преподобный слышал
глубокое,  спокойное дыханье служки и тревожное, чуть слышное похрапыванье
рядом  с  собой.  Он  сел  и  коснулся плечом  осла.  Поднявшись на  ноги,
священник почувствовал,  как  осел сунул голову ему  под  мышку.  Разбудив
человека, осел замолчал. Зато там, за колючей преградой, что-то было.
     По привычке,  священник,  шевеля губами, прочел молитву господню раз,
второй,  третий. Стало легче. Затаившись, он слушал, вспоминая, что, идя в
монахи,  искал  покоя  душе,  а  покой  находят не  в  бездействии,  но  в
исполнении долга.  Ему было страшно, но не так, чтобы закричать, разбудить
служку.  Высечь огня?  Нет,  нужно терпеть,  бог заповедал терпенье. И ему
было бы стыдно перед служкой,  которого он разбудил бы. Он затаил дыханье,
чтобы лучше слышать.  Ничего.  И осел отошел в черную яму тени под сводом.
Священник опустился на землю,  зябко кутаясь в грубую шерсть рясы. Спрятав
руки, он прижался спиной к спине служки и очнулся, когда пришел день.


     Служил литургию, совершая таинство превращенья хлеба и вина в подобии
алтаря,  отделенного занавесом восточного придела  ветхой  храмины.  И  ни
одной иконы,  ничего, кроме креста, высеченного барельефом на стене. Будто
бы в годы свирепства иконокластов - уничтожителей икон!
     Старший - к нему обращался священник, по ошибке именуя старейшиной, а
он был старшим только годами -  на упрек отвечал, как все и всегда, отводя
вину на других:  сарацины-де,  из-за них-де нельзя иконы держать, набегут,
предадут оскверненью,  ныне был набег,  сами едва успели бежать,  покинуть
иконы -  грех,  мы уж в сердце...  И кто-то добавил только два слова:  "Им
грех".  И пока священник искал глазами,  -  кто?  - еще один голос молвил:
"Свои похуже".  И не нужно было искать ни первого, ни второго, в сумрачном
полусвете все будто на одно лицо.  Колокол же не благовестил,  а жаловался
надтреснутым дребезгом раненого металла. Почему? Священнику показали яму в