дерзает утверждать, что французские санкюлоты 95 года, которые, пробудившись
после  долгого мертвого сна, могли сразу  устремиться на границы и  умирать,
сражаясь за бессмертную надежду и веру в  освобождение для себя и для своих,
были   несчастнейшими   людьми  только  второй   степени.  Разве  ирландский
бескартофельник  (Sans-Potato)  бесчувствен,  бездушен?  Горько  было  и ему
умирать от голода в своем холодном, темном жилище! Горько было и ему  видеть
своих детей голодающими! Горько было сознавать себя нищим, лжецом  и плутом.
Мало того,  если  это  ледяное  дыхание беспросветной  нищеты,  переходившее
долгие  годы  в  наследство  от  отца к  сыну, довело его до некоторого рода
оцепенения, притупило его чувства настолько, что он не замечал и не сознавал
его, то было ли это для создания,  имеющего душу, некоторым облегчением  или
величайшим из несчастий?
     Таковы были обстоятельства; такими  они  и  остаются,  только в  мирном
молчании, и санкюлотизм покоряется им.  История, оглядываясь  на Францию  за
много лет до описываемых дней, ко временам Тюрго, например, когда безгласная
масса черных рабочих нерешительно приблизилась к королевскому дворцу и среди
громадного моря  бледных  лиц, грязи  и развевающихся лохмотьев  подала свои
написанные  иероглифами  жалобы и  вместо  ответа была  повешена  на  "новых
виселицах, 40 футов высотой",  - История  с грустью  признается,  что нельзя
найти  такого  периода,  в  который  все  25  миллионов французского  народа
страдали бы менее, чем в тот период, который называется царством террора! Но
в ту  пору эти страдающие миллионы не были  немы; тысячи, сотни и единицы из
них  говорили, кричали, печатали свои требования и заставляли мир отзываться
на свое  горе, как они  могли и  должны  были делать,  -  вот в  чем великая
особенность той  эпохи. Самыми страшными  порождениями времени бывают не те,
которые громко кричат, - они скоро  умирают, а те, которые молчат; эти могут
жить из века в век. Анархия, ненавистная, как смерть, противна самой природе
человека и поэтому сама должна скоро умереть.
     Поэтому  пусть будет  известно всем  то  низкое  и возвышенное, которое
открывается  еще в  человеке,  и пусть все со  страхом  и  с удивлением,  со
справедливыми симпатией  и  антипатией,  с  ясным взором  и открытым сердцем
вникают в это и делают свои выводы,  а их может быть бесчисленное множество.
Одним из первых выводов  может  быть, например,  тот,  что "если боги  этого
подлунного  мира будут восседать на своих блистающих тронах, беспечные,  как
боги  Эпикура,  не обращая  внимания  на  живой хаос  невежества  и  голода,
валяющийся в грязи у их ног,  и гладить по  голове паразитов, проповедующих:
"Мир,  мир", когда  мира  нет,  то  темный хаос может подняться,  как  уже и
поднимался. Не из  ваших ли  кож  - о  Боже! - он делал себе брюки? Для того
чтобы не было на Земле второго санкюлотизма в  продолжение  тысячи лет,  нам
надо хорошо понять, чем был первый, и постараться, чтобы бедные и богатые из
нас жили и поступали иначе. Но вернемся к нашему повествованию.
     Секция щеголей в радости; на балах дочери Кабаррюса кружатся; разве  мы
не  разрешили  почти  неразрешимую  задачу -республика  без  анархии?  Закон
"братства или смерти"  исчез; химерное "получай, кто нуждается" превратилось
в   практическое  "держи,  кто  имеет".  Анархическая  республика   бедности
сменилась упорядоченной  республикой роскоши, которая будет продолжаться так
долго, как только может.
     На  Банковском мосту и на Гревской площади под длинными навесами Мерсье
видел в эти летние вечера ужинающих рабочих. Отмериваемая  ежедневная порция
хлеба  уменьшилась  до  полутора унций.  "На каждой  тарелке  лежало  по три
жареных селедки, посыпанных  рубленым луком и политых  уксусом; к этому было
прибавлено несколько  штук вареного чернослива и чечевиц, плавающих в жидком
соусе;  за столами  с этим скудным ужином,  с  шипящей  возле  решеткой  для
жарения и с кипящим на огне котелком, подвешенным между двух камней, я видел
сотни рабочих, истреблявших  свое скудное кушанье, слишком  умеренное для их
аппетита и пустых  желудков"23. Вода  Сены, в изобилии струящаяся
под рукою, пополняла недостающее.
     Стало быть, тебе, труженик, твоя  борьба и отвага  в  продолжение  этих
долгих шести лет  восстаний  и  бедствий  не  принесли  никакой  пользы?  Ты
по-прежнему   ешь  свою   селедку  и   запиваешь   водой   в  благословенный
золотисто-багряный  вечер. О, зачем Земля  так  прекрасна,  облитая румянцем
заката в сгущающиеся сумерки, если взаимные отношения между людьми делают ее
юдолью нужды,  слез,  и даже не тихих слез? Разрушение  Бастилии,  поражение
герцога Брауншвейгского, смелое  выступление против королей и князей, против
земли  и  ада, все,  на  что ты  дерзал и что  претерпел, - неужели все  это
делалось только для  республики салонов Кабаррюс?  Терпение! Ты должен иметь
терпение: конец еще не наступил.

        "Глава седьмая. ЗАЛП КАРТЕЧИ"

     В  сущности, какое  положение могло бы быть  естественнее этого и  даже
неизбежнее, как не переходное после  санкюлотства?  Беспорядочное разрушение
Республики бедности, окончившейся царством террора, улеглось  в такую форму,
в какую только могло улечься. Евангелие Жан Жака и большинство других учений
потеряли  доверие  людей, и  что же  еще оставалось им, как не  вернуться  к
старому евангелию Маммоны?  Общественный  договор не то  правда, не  то нет;
"братство есть братство или смерть", а на деньги всегда можно купить стоящее
денег; в хаосе человеческих сомнений одно осталось несомненным - это то, что
удовольствие приятно. Аристократия феодальных  грамот рухнула  с  треском, и
теперь в  силу естественного хода вещей  мы  пришли к аристократии денежного
мешка. Это  путь, которым идут в этот час все европейские  общества. Значит,
это более низкий сорт аристократии? Бесконечно более низкий, самый низкий из
всех известных.
     В ней, однако, есть то преимущество, что, подобно самой анархии, она не
может продолжаться. Замечал  ли ты,  насколько мысль сильнее  артиллерийских
парков и как она (через полвека ли после смерти и мученичества или через две
тысячи  лет)  пишет  и  переписывает  парламентские   акты,  сдвигает  горы,
преобразует  мир,  как мягкую  глину? И  замечал  ли ты,  что началом всякой
мысли,  достойной  этого   имени,  бывает   любовь  и  что  никогда  еще  не
существовало мудрой  головы  без  благородного  сердца?  Небо  не  перестает
изливать свои  благости,  оно  посылает  нам  великодушные  сердца  в каждом
поколении. А какое великодушное  сердце может притворяться или обманываться,
будто оно верит, что приверженность к денежному мешку - чувство благородное?
Маммона,  кричит  великодушное сердце  во  все века и во всех странах, самый
презренный из  известных  богов  и  даже из  известных  демонов. Какое в нем
достоинство,  перед  которым можно  было бы  преклониться?  Никакого.  Он не
внушает даже  страха,  а, самое большее,  внушает омерзение,  соединенное  с
презрением!   Великодушные   сердца,  замечая,   с  одной  стороны,   широко
распространившуюся нищету, темную снаружи и внутри, смачивающую свои полторы
унции хлеба слезами, а с другой -  только балы в телесного цвета  шароварах,