в своей жажде мести не хочет ждать  медленного судебного разбирательства, но
врывается  в  тюрьмы, поджигает их, сжигает около 60  заключенных-якобинцев,
погибающих жестокой смертью, или душит их "дымом горящей соломы". Так бродят
мстительные, жестокие "роты Иисуса" и "роты Солнца", убивая якобинцев всюду,
где бы они ни встретились, бросая их в воды Роны, которая опять несет к морю
страшный груз.  Между тем в Тулоне якобинцы восстают  и собираются  повесить
национальных  представителей. Каково  бедному Конвенту  справляться с такими
противоположными  течениями! Он  как бы  помещен в центр борющихся ветров  и
волн   на  море,   взволнованном   сильной  бурей,   и  плывет,  одолеваемый
беспорядками  и  спорами.  Корабль  Республики,  то  вздымаемый  наверх,  то
исчезающий в бездне между двумя волнами, нуждается в самом искусном кормчем.
     Какой  парламент в  этом подлунном мире  пережил столько  превратностей
судьбы,  как  этот  национальный  парламент  Франции?  Он  собрался,   чтобы
составить  конституцию,  но  ему  не  было  суждено  создать  ничего,  кроме
разрушения и смуты.  Он выжег католицизм и аристократизм, поклонялся Разуму,
откапывал селитру и титанически  сражался с  самим собою и с целым миром. Он
был опустошен гильотиной:  десятая часть его членов  подставила свою шею под
топор. Стены его видели танцующих "Карманьолу", поющих патриотические строфы
среди награбленной в церквах добычи; видели раненых 10 августа, дефилирующих
на носилках, и в пандемоническую полночь видели  дам  Эгалите в  трехцветных
костюмах, пьющих лимонад; видели призрак  Сиейеса, поднимающийся, произнося:
"Смерть без разговоров!" Этот Конвент горел и  леденел, краснел от ярости  и
бледнел от нее же, сидел с пистолетами в кармане, выхватывал шпагу (в минуту
вспышек) и то гремел на все стороны голосом Дантона: "Проснись, о Франция, и
порази  тиранов!", то  застывал в безволии при Робеспьере и отвечал  на  его
похоронный  голос  только  задыхающимися звуками.  Убиваемый,  опустошаемый,
закалываемый, расстреливаемый  в  ваннах, на улицах, на  лестницах,  он  был
ядром хаоса.  Слыхал  он  и  звон  набата в полночь,  совещался,  окруженный
стотысячной  вооруженной толпой  с  артиллерийскими  печами  и  повозками  с
провиантом.  Оглушенный  набатом,  штурмуемый,  наводненный грязным  потоком
санкюлотизма, он  слышал пронзительные  крики: "Хлеба и  мыла!"  И  это  все
потому,  что,  повторяем,  он  был  ядром  хаоса,  центром санкюлотизма;  он
раскинул свой шатер над зияющей бездной, где  нет  ни дороги, ни  маяка,  ни
дна, ни берега. В  истинной доблести, талантливости, искренности и вообще  в
силе  и  мужестве  он,   вероятно,  немногим  превосходил   средний  уровень
парламентов, но  в прямоте стремления  к цели и в исключительности положения
едва ли  найдется  равный  ему. Еще  одно  санкюлотское наводнение или самое
большее два - и этот усталый корабль Конвента достигнет берега.
     Возмущение 12-го жерминаля  окончилось, как  напрасный вопль; умирающий
санкюлотизм  был  сметен обратно в незримое  и лежал  там, стеная, эти шесть
недель;  стеная,  но  не переставая строить  планы. Якобинцы,  разоруженные,
прогнанные со своей высокой трибуны, принуждены были придумывать, как помочь
себе, в тайных подпольных совещаниях.  И вот в первый день прериаля, или  20
мая 1795 года, опять забили барабаны: "Трам-там-там! К оружию! К оружию!"
     Санкюлотизм  снова восстал со своего  смертного  одра,  восстал  дикий,
опустошительный,  как  бесплодное  море.  Сент-Антуан  на  ногах.  "Хлеба  и
конституции 93 года!" -  гудит толпа, и так написано мелом на шляпах мужчин.
У  них есть пики, есть винтовки, знамена, печатные прокламации, изложенные в
официальной форме:  принимая во  внимание это  и  принимая  во внимание  то,
многострадальный державный народ  восстал;  он хочет хлеба  и конституции 93
года. Заставы  закрыты, барабаны бьют сбор, набат нестройно  звонит тревогу.
Темный поток  людей наводняет Тюильри, не обращая внимания на  часовых; само
святилище   наводнено;   вместо  порядка  дня  вторгается  толпа  женщин   с
растрепанными  волосами,  кричащих:   "Хлеба,  хлеба!"  Тщетно  председатель
покрывает голову и звонит в свой небольшой колокол  в "павильоне Единения" -
государственный корабль  снова испытывает сильную качку,  дает течь  и готов
погрузиться, заливаемый волной.
     Какой опять день! Женщины вытеснены, мужчины неудержимо ломятся внутрь,
заполняют  все коридоры, гремят  у  всех  решеток. Депутаты, высунув головы,
умоляют, заклинают,  но Сент-Антуан неистово ревет:  "Хлеба и  конституции!"
Распространился  слух, будто "Конвент убивает женщин". Напор  и треск, шум и
неистовство!  Дубовые двери, словно  дубовые тамбурины, трещат под топорами,
штукатурка обваливается,  дерево  с  треском  расщепляется; двери сорваны, и
толпа  врывается  с неистовым ревом, с обрывками  знамен,  с  прокламациями,
барабанным  боем, на удивление  глазам и ушам.  Жандармы,  верные секционеры
вторгаются  через  другую  дверь,  но  их  оттесняют;  мушкеты  разряжаются:
сентантуанцев  не  удается вытеснить. Тщетно депутаты  умоляют  толпу  иметь
уважение  к  председателю,  не  приближаться  к  нему;  тщетно депутат  Феро
протягивает  руки, обнажает свою грудь, покрытую рубцами в испанских войнах,
умоляет, грозит и  сопротивляется. "Мятежный  депутат верховного  народа, ты
сражался,  а разве мы не сражались? У нас нет хлеба,  нет конституции!"  Они
хватают  бедного  Феро,  бьют, топчут  его,  ярость  увеличивается при  виде
собственного дела. Они  вытаскивают  его в коридор, мертвого или умирающего,
отрубают  ему  голову  и  надевают  ее  на  пику.  Ах,  неужели  недоставало
беспримерному Конвенту  еще таких  ударов судьбы?  Окровавленную голову Феро
несут на пике. Дело началось; Париж и мир ждут, чем оно кончится.
     Толпа свободно бушует  теперь во  всех коридорах, внутри и снаружи, так
далеко,  насколько  хватает  глаз,  не   видно   ничего,   кроме  Бедлама  и
разверзшегося  ада!  Председатель   Буасси  д'Англа  сидит,  подобно  скале;
остальные  члены  Конвента  оттеснены  "к верхним  скамейкам";  секционеры и
жандармы еще  выстроены в зале, образуя  род  стены  между ними и  толпой. А
восставшие неистовствуют, бьют в барабаны, хотят читать свои жалобы, требуют
издания такого-то и  такого-то декрета. Председатель  Буасси  не уступает  и
сидит с  покрытой головой, подобно скале среди бушующего моря. Ему угрожают,
в  него  прицеливаются из мушкетов  -  он не  уступает;  к нему  протягивают
окровавленную голову  Феро - он  склоняется перед  нею с серьезным,  строгим
видом и не уступает.
     Страшный шум не позволяет прочесть жалоб; барабаны бьют, глотки орут, и
восстание,  словно  музыка сфер,  заглушается собственным шумом. Постановите
то, постановите это. Кто-то кричит в продолжение часа во всех перерывах: "Je
demande l'arrestation des coquins et des laches" (Я требую ареста мошенников
и  подлецов). Это одна из наиболее понятных  петиций, когда-либо внесенных в
парламент; в этот час она заключает в себе все, чего можно разумно требовать
от конституции  года I, с гнилыми местечками, с баллотировочным ящиком или с
другими  чудесами  политического ковчега завета, установленного для  вас  до
скончания мира! И я также требую ареста всех подлецов и мошенников, и ничего
более.  Национальное  представительство, затопленное грязным  санкюлотством,
выскальзывает   вон,   чтобы   найти  себе   где-нибудь  помощь  и   обрести
безопасность; здесь оно беспомощно.
     К четырем часам пополудни в зале остаются всего каких-нибудь 60 членов,